— Они отмечают костром канун Иванова дня, — сказала фрёкен Снорк.
— Да, — печально отозвался Муми-тролль. — Мы совсем забыли, что сегодня канун Иванова дня.
Их охватила тоска по дому. Они встали и пошли дальше в лес.
Об эту пору дома, в Муми-доле, у Муми-папы обычно был сготовлен яблочный сидр. Костёр накануне Иванова дня зажигался всегда у моря, и вся мелюзга, проживавшая в лесу и долине, приходила посмотреть на него. Дальше по берегу и на островах зажигались другие костры, однако костёр Муми-семьи всегда был самый большой. Когда он разгорался вовсю, Муми-тролль обычно нырял в тёплую морскую воду, ложился на мёртвую зыбь и плыл, глядя на него.
— Он отражался в море, — сказал Муми-тролль.
— Да, — отозвалась фрёкен Снорк. — А когда он прогорал, мы набирали девять видов цветов, клали их на подушку, и все наши мечты сбывались. Только пока их собираешь, да и потом тоже, нельзя вымолвить ни единого слова.
— А ты вправду мечтала? — спросил Муми-тролль.
— Конечно, — ответила фрёкен Снорк. — И всё время о чём-нибудь приятном.
Еловый лес вокруг них редел, перед ними вдруг открылась низина. Лёгкий ночной туман заполнял её, словно молоко чашку.
Муми-тролль и фрёкен Снорк боязливо остановились на опушке. Они увидели маленький домик; печная труба и столбы ворот были обвиты гирляндами из листвы.
Тут в тумане прозвенел колокольчик. Затем воцарилась тишина, потом колокольчик прозвенел вновь. Но ни дым не поднимался из трубы, ни лампа не светилась в окне.
Тем временем, пока всё это происходило, на борту плавучего дома выдалось очень беспокойное утро. Муми-мама отказалась от еды. Она сидела в кресле-качалке и беспрерывно повторяла:
— Бедные дети, бедное моё Муми-дитя! Один-одинёшенек на дереве! Отыщет ли он теперь путь домой? Вы только представьте себе: вот наступает ночь, кричат совы…
— Закричат-то они только в августе, — утешил её Хомса.
— Не всё ли равно, — плакала Муми-мама. — Всегда найдётся кто-нибудь страшный, кричать-то.
Муми-папа озабоченно разглядывал дыру в крыше чулана.
— Моя вина, — сказал он.
— Не кори себя, — сказала Муми-мама. — Твоя палка была такая старая и гнилая, кто же мог знать. Уж наверное они отыщут путь домой!
— Если только их не съели, — сказала крошка Ми. — Муравьи, поди, так их искусали, что они стали что твой апельсин.
— Поди поиграй, не то останешься без десерта! — сказала дочь Мимлы.
Миса облачилась в чёрное.
Она уселась в углу и сладко плакала.
— Ты и вправду так горюешь по ним? — сочувственно спросил Хомса.
— Нет, самую малость, — ответила Миса. — Я просто ловлю случай, чтобы поплакать!
— Ну-ну, — сказал Хомса, так, видно, ничего не поняв.
Он попытался установить, как произошло несчастье. Осмотрел дыру в крыше чулана и пол гостиной. Единственное, что он обнаружил, был люк под ковром. Люк вёл прямо в чёрную булькающую воду под домом. Хомсу это очень заинтересовало.
— Не мусоропровод ли это? — сказал он. — Или плавательный бассейн? А может, так задумано для того, чтобы сбрасывать туда врагов?
Но никто не стал ломать над этим голову. Одна только крошка Ми легла на живот и уставилась на воду.
— Да, наверно для врагов, — сказала она. — Отличный потайной люк для больших и маленьких мошенников!
Весь день пролежала она у люка, высматривая мошенников, но — как жаль! — не увидела ни одного.
Никто не упрекал Хомсу впоследствии.
Это случилось как раз перед полуднем.
Эмма не показывалась всё утро и не выходила даже поесть.
— Уж не захворала ли она, — предположила Муми-мама.
— Нет! — сказала дочь Мимлы. — Просто она натаскала столько сахару, что теперь только на нём и живёт!
— А ты, миленькая, всё же сходи посмотри, не захворала ли она, — усталым голосом сказала Муми-мама.
Дочь Мимлы пошла в угол, где спала Эмма, и сказала:
— Муми-мама спрашивает, нет ли у тётеньки рези в желудке от всего того сахару, который тётенька натаскала?
Эмма ощетинилась всеми своими усами.
Но не успела она ответить, как весь дом содрогнулся от страшного толчка и пол стал стоймя.
Хомса покатился кубарем в лавине обеденных тарелок, а все картины, затрепыхавшись, свалились с потолка и разом погребли под собою гостиную.
— Сели на мель! — крикнул Муми-папа, полузадушенный бархатными портьерами.
— Ми! — крикнула дочь Мимлы. — Где ты? Отвечай!
Однако крошка Ми не могла ответить, если б даже и захотела.