Совещание проходило за кулисами театра, в красном уголке, со стен которого на участников совещания смотрели некогда знаменитые женоподобные тенора, красавцы баритоны, мрачные басы и тучные колоратурные сопрано. Окаемов смотрел на застывшие лица оперных корифеев и, чтобы отвлечься от происходящего, придумывал им характеры и привычки. «Этот был добряк и больше всего на свете любил выпить», – думал он о басе. В это время слово взял Коля Борков, и Окаемов услышал слова, заставившие его замереть…
– Я хочу говорить о странной политике нашего нового шофера, Сергея Гудкова…
Все участники совещания смотрели на Окаемова, а он впился взглядом в оратора.
– Для всех нас, – продолжал Коля Борков, – дорога каждая государственная копейка, раз она, значит, государственная. А давеча вот что вышло: Гудкова послали за нашим имуществом во Дворец культуры, где у нас был выездной спектакль. Надо было привезти декорации и реквизит. Наш прежний шофер Савелий, бывало, сам все посмотрит, не забыли ли что, а потом уж везет. А тут я спрашиваю Гудкова: «Реквизит привез?» – «Не знаю», – отвечает. Тогда я ему говорю… – Коля Борков точно рассказал о своем разговоре с новым шофером и закончил речь так: – Первый раз за всю мою жизнь я вижу такую политику! И пусть товарищ Гудков разъяснит нам: что это за политика?
Коля Борков сел и боком уставился на Окаемова. Председатель сказал:
– Давай, Гудков, отвечай: было у тебя такое заявление?
Окаемова душила ярость. Он боялся встать, ему казалось, если он поднимется, он бросится с кулаками на всех этих ненавистных ему людей. С огромным трудом взял он себя в руки, медленно встал и с ужасом обнаружил, что… не знает, что надо говорить.
– Ну, давай, давай, Гудков, – добродушно поторапливал председатель.
– Не было этого! Борков врет! – выкрикнул Окаемов, подчиняясь первому толчку мысли: надо все отрицать.
Лицо Коли Боркова побагровело, он вскочил:
– Тут все знают, что Борков не врет! Никогда не врет!
– А было, Гудков, так чего запираться? – миролюбиво усовещевал Окаемова председатель. – Было, но больше не будет. Так и скажи…
Окаемов обвел комнату пустыми глазами. Он знал, что ему делать, когда в Лондоне его прижала к стене английская контрразведка. В Кракове он сумел выпутаться из положения, которое казалось безнадежным. А вот как поступить здесь, он не знал. Речь шла о трех литрах бензина, а он ничего не понимал, будто разговор шел на неизвестном ему языке, когда эти три литра именовались какими-то совершенно неведомыми ему словами.
– Ты, Гудков, не бойся. Скажи честно, – поддерживал Окаемова председатель, – так, мол, и так – было, но теперь ты понял, как надо работать…
– Я теперь понял… как надо работать, – механически повторил Окаемов и добавил еще слова, неожиданно всплывшие из давнего времени: – Я признаю свою ошибку…
– Значит, Борков не врет?… – победоносно крикнул Коля.
– Да, было… – Окаемов сел.
– Нельзя же так, товарищ Гудков! – крикнул Коля Борков. – Ты будто с Луны упал…
Все засмеялись, и, может, этот смех и спас Окаемова – люди всласть посмеялись над «упавшим с Луны человеком» и больше о нем думать уже не хотели.
– Как там на Луне – бензин даром идет? – подтолкнул Окаемова локтем старик плотник.
– Даром. – Окаемов улыбнулся.
В это время уже выступала девушка-уборщица. Поглядывая смешливыми глазами на плотника, она притворно удивлялась: откуда это столько гвоздей берется в мусоре, когда она подметает сцену? «За неделю целое кило наметаю!..»
Совещание окончилось в четыре часа. У выхода из театра Окаемов столкнулся с Колей Борковым, который пропустил его мимо себя, провожая внимательным косым взглядом. Окаемов съежился от этого взгляда, когда казалось, что человек смотрит куда-то в сторону, а видит его – Окаемова.
Накрапывал дождь. Окаемов перебежал через улицу и вошел в кафе.
Ему нужно было переждать почти два часа. В кафе было пусто, но он сел за самый дальний столик, скрытый мраморной колонной. Там его и официантка обнаружила не сразу.
Постепенно успокоившись от пережитого на совещании, Окаемов пришел к выводу, что он вовремя признал свою ошибку с бензином…
Без десяти минут шесть Окаемов вышел из кафе. Без пяти минут шесть он был на перекрестке близ института Вольского. Ровно в шесть он был от него в пятидесяти шагах. В три минуты седьмого он поравнялся с дверями института, и как раз в это время на тротуар хлынул поток сотрудников института. Окаемов оказался в центре этой толпы и пошел с ней по тротуару. Он шел с видом человека, глубоко задумавшегося над своими делами, которого ничто на свете не интересует. На самом деле он напряженно слушал звучавший вокруг него разговор. И вот что он услышал:
– Нет, дорогой Петр Алексеевич, ваш «Спартак» горит, как свеча. Проиграть «Локомотиву» – это же надо уметь!
– Ничего, милейший, цыплят, как известно, считают по осени. Меня волнует другое – Аксенчука-то нашего уволили? Уволили.
– А кто же будет теперь доставать нам билеты на стадион?
– А вы обратитесь на этом основании к Вольскому; чтобы он пересмотрел приказ.
– Да, что-что, а ходок за билетами Аксенчук был мировой.
– Принципиальный лодырь и трепач.
– Давно его гнать нужно было…
– Я его видел сейчас. Пошел в кабинет Вольского отходную слушать. Бледный как покойник.
– Тут побледнеешь. Вылететь из института с характеристикой лодыря. Поди устройся куда-нибудь…
Окаемов внезапно остановился возле афишного щита, и толпа сотрудников миновала его. Такой удачи он не ждал. Он собирался много дней вот так смешиваться с толпой идущих с работы сотрудников института и постепенно узнать то, что ему могло оказаться полезным. А удача пришла в первый же день. «Аксенчук… Аксенчук…» – повторял про себя Окаемов.
Глава шестая
1
Николай Аксенчук мог надеяться только на всем известную доброжелательность профессора Вольского. Войдя к нему в кабинет, Аксенчук схватился рукой за лоб и пошатнулся.
– Что с вами? – обеспокоенно спросил Вольский.
– Ничего, ничего… – Будто собрав последние силы, Аксенчук подошел к столу.
Вольский протянул ему стакан воды:
– Садитесь, выпейте.
Аксенчук судорожными глотками осушил стакан и устремил на Вольского молящий взгляд:
– Сергей Дмитриевич, я пропал. Мне лучше не жить, – заговорил он тихо и жалобно. – Я виноват. Знаю. Но я умоляю вас по-человечески задуматься о моей судьбе. Выброшен из такого института. Это же конец. Да, да, Сергей Дмитриевич, конец. А ведь я только-только вступил в жизнь. Вот я выйду сейчас из института, и за его дверью останется все – и прошлое и будущее. Что делать? Лезть в петлю. Да, да, лезть в петлю… – Аксенчук замолчал, обхватив голову руками.
– В петлю – это чепуха. Вы человек молодой, у вас впереди вся жизнь… – Для Вольского этот разговор был тяжелым испытанием. Еще с утра он думал о нем как о необходимости, которой нельзя избежать, и собирался провести разговор быстро и решительно. Но так не получилось, и вот теперь надо утешать и успокаивать уволенного. – Вы прекрасно устроитесь на другое место и будете работать.
– Да кто же меня возьмет, Сергей Дмитриевич? – почти с рыданием воскликнул Аксенчук.
– Верно, устроиться будет нелегко. Но наказание есть наказание. И оно вас, молодого специалиста, научит на всю жизнь. А в конце концов вы все-таки устроитесь и будете работать.
– Сергей Дмитриевич, я вам даю слово! Честное слово! Такое никогда больше не повторится. Ну, объявите мне самый строгий выговор! Только не выгоняйте! Не губите мою жизнь!
– Нет, товарищ Аксенчук, приказ уже подписан, – как только мог решительно произнес Вольский. – Поступить иначе я не могу. Вы задумайтесь, что произошло. Вы знаете, над чем работает наш институт. И вдруг сотрудник такого института не выполняет данного ему поручения и не выполняет, видите ли, только потому, что о поручении он забыл.