— Что значит «возможно»? — загремел Миркович.
— А то, что еще не известно, убежденный он враг или нет. Может быть, он только введен в заблуждение, — поспешил на помощь девушке Бела и посмотрел на Эржи. Девушка опустила голову, погрузившись в свои мысли.
— Тогда уж лучше сразу бросить оружие! — вскипел Миркович. — С такими мыслями нельзя продолжать борьбу… Товарищи! Это же не урок философии. Разве вы не видите, что́ поставлено на карту? Речь идет о жизни и смерти… Если восставшие сломят нас — конец пролетарской власти. Неужели вы этого не видите? Нельзя рассуждать: «Возможно, враг, возможно, не враг», когда нас взяли на мушку. Нужно стрелять, иначе будет поздно! Может быть, погибнут и невинные люди. Но такова жизнь, она беспощадна.
— Товарищи, — твердо сказал Комор, — не будем спорить! Товарищ Миркович прав. Мы будем вести бой, если нас вынудят. С этим, наверное, согласны, и Эржи и товарищ Ваш. Мы не дадим себя разоружить! Мы отстаиваем не свои личные, а общие интересы, наш общественный строй. И я уверен, что партия не бросит своих солдат на растерзание разъяренной толпе. Разве не так, друзья? — обратился он к бойцам.
— Так, конечно, — ответили бойцы, но без особого подъема и воодушевления. Молчаливые, терзаемые тревожными думами, расходились солдаты, готовые выполнить свой воинский долг, несмотря ни на что.
Ласло окончательно успокоился. Новое постановление снимало с него вину. Итак, он не дезертир и не контрреволюционер. В заявлении правительства от 28 октября такие, как он, совершенно ясно и определенно провозглашались борцами за свободу. Его вполне устраивало и то, что строительство социализма будет продолжаться.
Фараго назначил его связным, с группой «Корвин». Он принимал участие в ряде совещаний. Иногда, у него мелькала мысль навестить дядю Йожи, но он был так поглощен всевозможными заседаниями и своими новыми обязанностями, что это намерение так и осталось намерением. Со вчерашнего дня его занимало и другое. Из Сольнока в больницу привез молоко один его земляк. Оба обрадовались и чуть не задушили друг друга в объятиях. Расспросам не было конца. Ласло рассвирепел, узнав, что партийный секретарь Моравец остается на своем месте и в деревне ничего не изменилось…
— Моравец… Он… он такой мерзавец, и народ его терпит?
— Я точно не знаю, мне передавали.
— Слушай, друг, — сказал Ласло, — приедешь домой, скажи этому подлецу, чтобы он не ждал, когда я приеду и вышвырну его из деревни! Пусть собирает манатки и катится к…
Эта встреча не выходила у Ласло из головы, и с той поры его не оставляла мысль о поездке в родную деревню. Теперь он может ехать со спокойной совестью: он один из героев, которые завоевали свободу. Его настроение омрачали только думы об Эржи. Он даже передал обращение к ней по радио, но ответа не получил. В Центральном комитете ДИС, где работала Эржи, о ней ничего не знали. Он справлялся и у ее подруг, а вчера послал одного парня обойти все больницы: может быть, она ранена и где-нибудь лежит? Вот только не решался просмотреть списки убитых. Об этом даже подумать было страшно… Он так исстрадался, тоскуя об Эржи.
В эти полные опасностей дни Ласло окончательно убедился, что глубоко любит девушку. И когда от тоски по ней жизнь становилась невыносимой, он искал утешения в вине. «Сейчас можно пропасть ни за грош, — думал он в такие минуты, — не исключено, что и меня прикончит из засады какой-нибудь стрелок госбезопасности, как это случилось с Моргуном, и я никогда больше не увижу Эржи». И он пил, пил… Захмелев, становился бодрее, откуда-то появлялась уверенность, все казалось привлекательным, будущее — прекрасным. В таком состоянии он все видел в розовом свете и не задумывался над странными распоряжениями Фараго и Чатаи.
Сегодня с утра Ласло заканчивал составление списков «национальной гвардии»[17]. Осталось внести всего несколько фамилий. С минуты на минуту должен прийти Фараго, и они пойдут на совещание. Получат удостоверения и официально станут бойцами «национальной гвардии». Когда он просматривал список, ему невольно вспомнился Доктор. Он пытался восстановить в памяти, о чем они говорили в ту ночь, когда встретились в последний раз, но так и не мог. Голова была тяжелой как чугун, в животе начались колики. «Мы из-за чего-то поссорились — это я помню, но из-за чего? Нет… забыл… Доктор куда-то пропал. А хороший был парень, только немного чудаковатый. И пальто свое оставил…»