И вдруг весной 1950 года он провалился, причем причины провала до сих пор не знал. Это никогда не переставало беспокоить его. Фараго подозревал, что это дело рук американцев, ибо больше никто не был разоблачен. И когда ему пришлось предстать перед майором Хидвеги, он остался верен себе.
— Послушайте, господин майор, — трезво рассуждал Фараго, — я в своем деле не одну собаку съел. Всегда есть два выхода…
— Какие же? — смеясь спросил Хидвеги.
— Или я буду корчить из себя патриота и пропаду…
— Или?
— Или… попытаюсь заключить сделку.
— А почему пропадете? — допытывался майор.
— Очень просто! У вас, как я убедился, достаточно данных, чтобы вздернуть меня. Если я буду запираться, то еще больше усугублю свою вину, а мне жить хочется.
— Итак?
— Итак, предлагаю сделку…
— Согласен, — сказал майор. — Каковы ваши условия?
— Я вам все расскажу, а вы, господин майор, гарантируете мне хорошее обращение и по мере возможности смягчите наказание.
Майор засмеялся.
— Вы сугубо практичный человек, Фараго. Но приговор — это дело суда, и я не могу повлиять на него. Что касается хорошего обращения, то его я вам обещаю.
И Фараго дал исчерпывающие показания. Ему ничего не стоило сообщить имена и адреса более тридцати агентов, лишь бы сохранить свою жизнь. Оправдываясь перед самим собой, он уверял себя, что на его месте любой поступил бы точно так же.
В тюрьме он встретился с теми, кто доверился ему. Все они терялись в догадках, выискивая причину провала всей сети. Кто же предатель? Подозревали друг друга, но только не его. Вскоре он сумел приспособиться и к новым условиям. Чтобы завоевать уважение заключенные, Фараго изощрялся во лжи. Врал он мастерски. Он так убедительно расписывал, как его «пытали», что даже надзиратели сочувственно покачивали головами. Таким путем ему удалось приобрести авторитет, даже больше — популярность!
«Нужно помешать уничтожению архивов госбезопасности», — кажется, так сказал сегодня на утреннем совещании один из выступавших, — вспомнил он. — Все ясно. Найдут мои показания — и мне крышка. Или поймают Хидвеги, и он все выложит. Чем мне оправдаться? Неприятное дело! А органы госбезопасности уже разоружают. Может быть, Хидвеги погиб во время боев. Может быть, но недостоверно. Но если даже он умер, то архив-то остался. Я знаю. У нас в отделе тоже так было. Нужно узнать, где мое архивное дело. Значит, надо найти Хидвеги. Адрес его я знаю. А если его нет дома? Что тогда делать? Узнаю, где он, и заманю его домой. Другого выбора нет. Но он может сказать, где находится дело, а может и не сказать. Если скажет, я убью его, не скажет — тоже убью. Я должен убить ею своими руками. Мне еще никогда не приходилось убивать человека. Но если я не убью Хидвеги, то погибну сам, а я жить хочу… Впрочем, может быть, и не придется убивать его?.. Там видно будет…»
— Честное слово, Лайош, я не нахожу в вас абсолютно ничего венгерского!
— Почему, Аннушка? — спросил Лайош, практикант-фармацевт, удивленно посмотрев на миловидную шатенку медсестру, занятую стерилизацией инструментов. Вид у нее был усталый, хотя она только что поднялась с постели.
— На демонстрацию вы в прошлый раз не пошли. И вообще… избегаете всякого участия в нашей борьбе за свободу.
Будущий фармацевт, приготовлявший лекарства, прервал свою работу.