— Из-за какого-то единичного случая нельзя бросать тень на всю нашу борьбу за свободу, — запротестовала Анна.
— Нет, можно! За красивыми словами ваших единомышленников скрываются чудовищные вещи, — тихо, но убежденно возразил Лайош. — Вот, взгляните, — заговорил он снова после короткой паузы, показывая девушке газету. — Здесь пишут: «Борьба за свободу положила конец бесчеловечности и породила гуманность». Такова вывеска! А что скрывается за ней? Еще бо́льшая бесчеловечность, чем прежде. Вот лежит у нас раненый советский солдат. Ведь ни один врач во всей этой проклятой больнице не захотел лечить его! Да что там — лечить! Ему даже воды никто не подаст! Не обижайтесь на меня, Аннушка, но и вы не сделаете этого. Так где же ваша хваленая гуманность?
— Этот русский солдат — наш враг. Кто его звал сюда?
— Аннушка, это уже политика, — возразил Лайош. — О ней я не берусь судить, потому что, как я уже сказал, ничего в ней не понимаю. Но я хочу быть человеком. Раненый — прежде всего раненый, кто бы он ни был. А врач — это врач, для которого все больные равны. Получая диплом, врач приносит присягу лечить всех больных без исключения, а не одних только раненых венгров. В присяге не делается исключений ни для коммунистов, ни для русских, ни для венгров. Врач дает клятву лечить людей. Понимаете, Аннушка? Просто людей! А ведь если бы я не ухаживал за этим несчастным советским пареньком, я не знаю, что бы с ним стало… Но и это еще не все. Сегодня какая-то газетенка написала, что авоши — убийцы, предатели родины и еще черт знает что. Вчера с утра в городе где-то шли бои. После этого к нам привозят нескольких раненых солдат госбезопасности. Такие же, как и мы, венгры, простые крестьянские парни. У одного из них семь пулевых ран. Доктор Вадас как человек истинно гуманный, не потерявший совести, немедленно приступил к операции. Об этом узнает доктор Варга. Как бешеный, он врывается в кабинет к Вадасу и запрещает оперировать. Тот, не обращая внимания на его угрозы, продолжает свое дело. Тогда Варга появляется в операционной с вооруженными молодчиками. И они хотят стащить несчастного с операционного стола и добить. Вы понимаете? Хирург становится между ними и раненым, он исступленно кричит: «Тогда хватайте и меня вместе с ним!» Можешь себе представить, каково было ему в таком взвинченном состоянии продолжать операцию! Ну, разве это не сознательное убийство? Подлейшее преступление, за которое таким негодяям не может быть пощады! Я, например, многое готов простить людям невежественным, которые совершают проступки во власти животных инстинктов, слепых страстей, но не по велению разума. Можно найти тысячи объяснений самым бесчеловечным действиям обыкновенного убийцы. Но как объяснить такие же преступления, совершенные образованным человеком, врачом, глашатаем борьбы за культуру, являющимся в глазах людей олицетворением доброты и человеколюбия, всегда готовым прийти на помощь? И он — этот врач — убивает. Причем убивает хладнокровно, обдуманно, потому что отказ в помощи, благодаря которой можно спасти жизнь, равносилен убийству.
— Авоши заслужили того, чтобы их уничтожали! — запальчиво воскликнула медсестра.
— Я же не о том говорю, Аннушка. Мне, да и вам, вероятно, неизвестно, какие они совершили преступления. Не знаю я и параграфов законов. Но одно я знаю: даже смертный приговор в тюрьме не приводится в исполнение, пока осужденный не оправится от болезни или ранения. Аннушка, вы с вашими друзьями собираетесь строить новый мир. Что ж, стройте! Но стройте его так, чтобы он был лучше старого! Я мог бы долго перечислять вещи, которые охладили мой восторг…
— Как, у вас есть и другие подобные «вещи»? — насмешливо поинтересовалась девушка.
— Много, Аннушка! Очень много…
— Ну что ж, назовите их. Может быть, под вашим влиянием я тоже стану коммунисткой. Возможно, вам удастся переубедить и меня, — все с той же усмешкой говорила Анна.
— Вы действительно думаете, что я коммунист?
— Да.
— Очень жаль, но вы ошибаетесь. Хотя, если такое будет продолжаться, я, возможно, и стану коммунистом.
— Вы говорили, что можете долго рассказывать о вещах, которые охладили ваш пыл? Так почему же вы замолчали? — настойчиво требовала девушка.
— Хорошо. У нас в доме живет одна еврейка, еще молодая, лет тридцати. Муж у нее руководящий работник в Национальном банке. Сама она экономист на каком-то крупном предприятии. У них ребенок, очень милый мальчуган. Вдвоем с мужем они зарабатывали что-то около четырех тысяч форинтов. Двадцать пятого октября возвращаюсь я домой и слышу: идет собрание жильцов и выступает на нем эта самая дамочка. Ну, знаете, такой антисоветчины мне еще слышать не приходилось! Я просто оцепенел от удивления — ведь эта женщина сама состоит в партии! На следующий день я случайно столкнулся с ораторшей, и мне захотелось узнать, откуда у нее такая ненависть к русским. Ведь по сути дела им она даже жизнью своей обязана. Так вы знаете, что она мне ответила?