— Да нет же, товарищ Кальман! Вы преподаватель университета, но я — не обижайтесь, пожалуйста, — удивляюсь тому, как мало вы знаете жизнь. Как можно было таким, как вы, доверять воспитание нашей молодежи?! Надеюсь, вы не станете отрицать, что Ракоши пользовался гораздо большим авторитетом, чем Герэ. Особенно, если принять во внимание значение Ракоши в международном рабочем движении. Так неужели вы думаете, что рабочий класс, партия, которые смогли отстранить от руководства Ракоши за его политические ошибки, несмотря на его международный авторитет, шестнадцатилетнее тюремное заключение, мужественное поведение на хортистском суде, неужели вы думаете, что этот рабочий класс и его партия не смогли бы без помощи оружия снять с поста Герэ, имеющего куда меньшие заслуги, чем Ракоши?! Я утверждаю, что, если бы 23 октября Герэ сам ушел в отставку, это уже не изменило бы хода событий, потому что определенным кругам вооруженное восстание нужно было во что бы то ни стало.
Доктор задумался, другие тоже молчали, с интересом следя за дискуссией.
— Мне думается, — заговорил, наконец, Кальман, — если бы Герэ ушел, мы не взялись бы за оружие.
— Вы-то, может быть, и нет, зато другие обязательно взялись бы. Скажите, выходя на улицу, вы собирались браться за оружие?
— Нет, об этом не было и речи.
— А когда вы получили оружие?
— Часов около девяти. Да, примерно в это время, — припоминал Кальман.
— И что же, вы думаете, оружие с неба свалилось? Или мысль о вооружении родилась у студентов в мгновение ока? Из сотни студентов самое большее двое — трое знали, где находятся оружейные склады. И скорее всего эти двое в тот вечер даже не были на демонстрации. Зато были другие люди, которые не только точно знали место хранения оружия, но и способ его доставки.
— Возможно, — сдался философ.
— Ну ладно, предположим на минуту, — продолжал Коцо, — что студенты за несколько дней до начала события знали, где взять оружие, где расположены арсеналы, как расставлены посты, допустим, что они вооружились во время демонстрации только для того, чтобы свергнуть правительство Герэ — Хегедюша (хотя сомнительно, чтобы у самих студентов возникли такие планы). Но чем же тогда объяснить, что с самого начала мятежа стали сжигать красные знамена и срывать звезды? Неужели это тоже входило в программу борьбы против ошибок Герэ?
Молодой ученый мысленно воспроизвел ход событий в дни после 23 октября: демонстрация, начало боев, разъяренная толпа… Да, Коцо, кажется, и на этот раз прав.
— Почему же в таком случае народ все еще идет на поводу у врагов? — тихим голосом, скорее у самого себя, спросил молодой философ.
— Почему? — продолжал Коцо. — А потому что мы действительно совершили много грубых ошибок. А признать их не хотели. Враги умело использовали это. Они не переставали бросать по нашему адресу обвинения, в которых содержалась лишь незначительная доля правды, и под шумок зарабатывали себе на этом политический капитал. И в результате массы стали верить не нашему руководству, а тем, кто якобы много лет говорит народу правду. В том, что мы дали возможность врагу создать о себе такое впечатление, и состоит наша роковая ошибка. В годы подпольной борьбы миллионы рабочих верили нашей партии. Верили, потому что она всегда говорила правду. В чем была наша сила и позже, вплоть до сорок девятого года? В том, что мы говорили всю правду. Признавали свои ошибки и промахи. И после сорок девятого года мы тоже достигли немалых успехов. Можете себе представить, куда бы мы шагнули теперь, если бы не наделали этих непростительных ошибок!
Кальман задумался…
— Скажите, товарищ, сколько членов партии на вашем заводе? — неожиданно спросил он.
— Больше четырехсот.
— И сколько их сейчас здесь?
— Человек тридцать…
— А остальные?
— Трудно сказать. Возможно, большинство растерялось, не понимает смысла происходящих событий… Некоторые ждут конкретных указаний, а кое-кто просто-напросто сбежал из партии в трудную минуту.
— Из четырехсот — тридцать… Не кажется ли вам, что это маловато?
— Нет, не кажется! Если учесть все, что я сейчас сказал, — далеко не мало. Зато те, кто собрался здесь — пусть и не каждый сможет это объяснить, — сердцем поняли, что в Венгрии происходит контрреволюция.
«Контрреволюция! Даже выговорить страшно, — думал Кальман. — И я — контрреволюционер! Все, что сказал Коцо, верно. Однако ряды восставших состоят не только из таких, как Моргун. И кроме того, разве теория революции стоит на месте? Разве не могли устареть положения классиков о революции? Интересно, как оценивают происходящее простые труженики?»