Выдвинутые двадцать третьего октября шестнадцать пунктов — давно пройденный этап. Некоторые из мятежников уже докатились до требований расторгнуть Варшавский договор. Этого коммунисты никогда не хотели. Нет, таких, как Фараго, нужно уничтожать. А это значит: нужно сражаться. Нужно создавать вооруженные группы и уничтожать бандитов…
И такие мысли рождаются в моей голове? — спохватился вдруг Кальман. — У меня, сражавшегося на стороне восставших с первого дня?! Да, да, именно я, преподаватель философии Аладар Кальман, боровшийся с оружием в руках против произвола, буду одновременно бороться и против контрреволюционеров, которые хотят погреть руки у костра восстания. Теперь нужно бороться против них!»
— Дядя Фери, — сказал он наконец, — увы, я должен проститься с вами…
— Что с тобой? Или нездоровится? — удивился сварщик.
— Пойду на улицу. Попробую собрать трезво мыслящих студентов, университетскую молодежь. Может быть, удастся…
— Поговори прежде с Коцо.
— Через десять минут смена. Хорошо, подожду.
Издалека донесся грохот орудий и треск пулеметов.
— Сколько времени? — спросил Камараш.
— Девять минут одиннадцатого.
— Снова где-то начался бой, — тихо сказал сварщик.
Около девяти часов утра подполковник Комор и секретарь парторганизации майор Фекете вернулись с заседания партбюро. Подполковник сразу вызвал к себе Хидвеги и Шимона. Пока посланные ходили за обоими офицерами, Комор и Фекете перекинулись несколькими словами.
Майор Фекете в свое время окончил Народный колледж, затем его, дипломированного инженера, партия направила на работу в органы госбезопасности. Фекете принадлежал к категории людей, которые никогда не теряют присутствия духа. В самых сложных переплетах он оставался веселым и жизнерадостным, вселяя в окружающих спокойствие и уверенность.
Майор озабоченно посматривал на Комора, который, по-видимому, обдумывал какой-то очень серьезный вопрос.
— О чем ты задумался? — повернувшись к Комору, спросил он. — Ты чем-то озабочен, друг?
Горестная усмешка скользнула по лицу подполковника.
— Да нет, просто так, — отмахнулся он. — Думаю, какая дьявольская штука — жизнь! Утром звонила жена. Говорит, соседи вот уже несколько дней открыто угрожают ей. Спрашивает, что делать. А что я могу посоветовать? Вот какие дела… Судьбы своей не предугадаешь… Все так меняется… Стоит сейчас кому-нибудь на улице показать в мою сторону и крикнуть: «Ребята, вон идет а́вош!» — чтобы меня без разговоров убили на месте. А если бы несколько недель назад партия послала меня не сюда, а на другую работу, толпа теперь носила, бы меня на руках как мученика и героя, стоило бы мне только показать справку, что я недавно освобожден из заключения!..
— Ты, наверное, проклинаешь тех, кто сунул тебя на работы в органы? — засмеялся Фекете.
— Честно говоря, ругаю. Потому что все мы в этом здании — смертники. Надеюсь, ты и сам это понимаешь? — спросил подполковник у Фекете.
— Да, дела у нас неважные, но и не такие уж безнадежные.
— Слушай, Золтан, — серьезно заговорил Комор, — положение во много раз хуже, чем мы думаем. Надо рассуждать трезво. Ты пойми: армия в руках предателей. Командующим «национальной гвардией» Имре Надь назначил Белу Кирая. Военный совет заодно с «национальной гвардией». Главари мятежников отлично понимают, что мы для них — главная опасность, и постараются уничтожить нас, чего бы это им ни стоило. Рядовой солдат в тонкостях политики разбирается плохо. Он получит приказ и будет его выполнять.
— Быстро же ты забыл о задачах, которые только что поставило перед нами партийное руководство, — заметил Фекете.
— Все это так, Золи, — ответил Комор, — но одного ты не учитываешь. Я имею в виду настроения наших сотрудников. Кто защитит наши семьи от самосуда уличной толпы? Имре Надь, который ведет переговоры с Дудашем? Или, может быть, военный совет, отдавший приказ о ликвидации работников госбезопасности? Представь себе: кто-то из наших ребят узнает, что толпа расправляется с его семьей. Не будет ничего удивительного, если он все бросит и поспешит туда, домой! Мы, Золтан, тоже люди, и в каждом из нас сочетаются порой и суровая жестокость дикого зверя, и нежность мирно воркующего голубя.