И на лице майора вдруг промелькнула слабая улыбка. Странно выглядела она на искаженном от боли лице, и все-таки это была улыбка, вестница облегчения. «Значит, с Анико ничего не случилось, никакой беды! Одна мысль об этом поможет перенести любые страдания, даже эту страшную боль… Ради чего я живу? Разве не ради Анико? Да, да, для нее, моей любимой дочурки, я должен жить… Жить долго, чтобы поднять Анико на ноги…»
— Как самочувствие? — услышал он тот же вопрос. Теперь голос звучал ближе.
— Спасибо, ничего… — ответил Хидвеги.
— Узнаете? — спросил черноусый, снимая очки.
Хидвеги окинул взглядом его жилистую, сухощавую фигуру, густые черные волосы, крючковатый орлиный нос.
«Где-то встречал», — подумал Хидвеги, но не вспомнил и вслух ответил:
— Нет, не узнаю. Напомните.
Говорить ему было трудно. Боль усиливалась, в голове начинался невыносимый шум, по всему телу пробегала странная дрожь.
«Лихорадка, — думал он, — у меня лихорадка».
— Я капитан жандармерии Фараго, — ясным, отчетливым голосом произнес усатый мужчина. — Так, может быть, вы скорее припомните. Дело Трезена.
«Ну, конечно, это он, Фараго! А мы-то, думали, что после побега из тюрьмы он улизнул на Запад… Может быть, он только теперь вернулся в Венгрию? Впрочем, маловероятно. Хотя почему он, собственно, не мог вернуться?» — подумал Хидвеги, а вслух сказал:
— Теперь я припоминаю вас.
— И мое дело тоже?
— И дело.
— В свое время мы с вами заключили сделку, — начал Фараго. — Ее условия мы оба выполнили. Теперь я опять хотел бы договориться с вами. И снова вношу предложение. Но между старой и новой сделками есть разница. Тогда я был в ваших руках, теперь вы в моих…
— Что это значит? — спросил Хидвеги.
— Послушайте, я играю в открытую. Мы оба разведчики-профессионалы. Ходить вокруг да около нам не к чему. У нас обоих на карту поставлена жизнь. Так что нам или жить вместе или погибать вместе. Я думаю, с вами можно говорить разумно?
— Продолжайте, я слушаю вас.
— Надеюсь, вы понимаете, что в Венгрии произошла не революция, а как раз наоборот! Мы даже сами удивились, как гладко все это получилось. Пожалуй, мы всегда переоценивали ваши силы. На улице я, разумеется, не стану кричать о контрреволюции, но я не дурак и отлично понимаю, что эти райские порядочки продержатся в лучшем случае еще два — три дня, не больше. Не удивляйтесь, но я понял, что эту крупную ставку нам не выиграть. Не позволит международная обстановка, В чем промах высокой политики, мне пока еще не совсем ясно. Вероятно, нельзя одновременно нажимать на две педали. Египет до поры до времени нужно было бы оставить в покое. Нападение англичан на Египет дает возможность Советскому Союзу покончить с небольшим инцидентом у нас. К сожалению, тут уж ничем не поможешь. Вы спросите, какое отношение все это имеет к нам с вами? Сейчас объясню…
Фараго вынул сигарету, закурил, предложил Хидвеги и, увидев его отрицательный жест, спокойно продолжал:
— Потерпев поражение, мы уйдем на Запад и как герои борьбы за свободу станем там большими людьми. Если же вдруг мы победим, то большими людьми станем здесь, на родине. Но я, например, могу сделать карьеру только при одном условии: если никто не узнает, что группу Трезена провалил я. Поняли? Я отлично знаю, что я не один такой, другие тоже по уши увязли в дерьме. У всех рыльце в пушку. В эти дни каждый ищет своего бывшего следователя из госбезопасности, чтобы убрать его с дороги. А иначе что началось бы в Венгрии после нашей победы? На процессах над работниками госбезопасности те откровенно рассказали бы, как и почему провалилась та или иная ячейка нашей подпольной организации. Ореол славы многих наших героев сразу померк бы. О многих мучениках выяснилось бы, что они совсем не мученики, — Фараго засмеялся. — Что, цинично, скажете? Ничего не поделаешь! Пока происходит эта заваруха, нужно скорее убрать тех, кто позднее может заговорить. Это неизбежный закон всех путчей. К тому же это в интересах и нового, рождающегося единства нации. Разве кардиналу Миндсенти выгодно, чтобы допрашивавший его следователь остался в живых и позднее на суде рассказал, что старикашка вел себя на допросах не так, как подобает высшему духовному пастырю, а дрожал за свою собственную шкуру, как я, горемычный, и другие простые смертные. Дрожал и всех выдал. Вот я и говорю: выявились бы любопытные подробности… Одним словом, даже сам Миндсенти молится сейчас о том, чтобы архивы госбезопасности сгорели вместе со всеми показаниями, которые он в свое время написал собственной рукой, а офицер, допрашивавший его, поскорее подох. Не скрою, я тоже молюсь об этом. Вы согласны со мной, господин майор? — спросил Фараго у Хидвеги.