— Товарищ Коцо, — сказал он и покраснел — слово «товарищ» он не произносил вот уже целую неделю. Сейчас оно как-то сорвалось у него с языка. Но Ласло чувствовал, что в эту минуту он не смог бы обратиться к Коцо иначе. — Товарищ Коцо, как вы думаете, правду сказал Немет?
— О чем?
— Что дочка Брукнера воюет на стороне авошей. Вы, наверное, знаете!
— Нет, не знаю, — отвечал Коцо. — Мне дядя Йожеф ничего не говорил. Едва ли… Да и как бы она могла попасть к ним?
— Вы ведь знаете, Эржи — моя невеста. Это просто ужасно, если бы она вдруг оказалась не на нашей стороне…
У Коцо уже вертелись на языке слова большой, настоящей правды. Ему хотелось закричать, чтобы все слышали: «Глупец, куда девался твой рассудок?!» Но он сдержался: переубеждать Ласло сейчас нет ни времени, ни возможности. Только все испортишь. Лучше бы парень поскорее убрался с завода. Не хватало, чтобы он агитировал здесь от имени «национальной гвардии». Тут и своих неустойчивых хоть отбавляй… Поэтому он только сказал:
— Это верно.
Они простились. Ласло сел в машину.
Он вел машину осторожно, боясь, как бы дядя Йожи не свалился с сиденья. Через зеркало он то и дело поглядывал назад. Старик все еще не приходил в сознание.
«Изрядно наглотался дыму, — думал Ласло. — Не опасно ли это для жизни? Что я скажу теперь Фараго? В самом деле, что скажу? А почему, собственно, я так боюсь Фараго? Для этого нет никаких оснований… Скажу все, как есть, и баста… Но куда поместить дядю Йожефа? В больницу на проспекте Роберта Кароя? Нет, лучше отвезти его к Варге. Там его сможет каждый день навещать тетя Юлиш. Поручу старика Лайошу Нири, и все будет в полном порядке».
Забота о старике Брукнере была для Ласло совершенно естественной. Ведь дядя Йожеф стал ему вторым отцом. Ласло многому научился у Брукнера и любил его сыновней любовью. До того вечера, когда он пришел сообщить, что примкнул к мятежникам, они ни разу не ссорились и не спорили друг с другом. Ласло не представлял себе, чем бы все могло кончиться, если бы он не ушел тогда. Но теперь у Ласло не оставалось никаких сомнений в своей правоте. «Трудно с такими людьми, как Брукнер, — у них на глазах шоры. Как странно все в жизни: живешь много лет подряд бок о бок с человеком, думаешь, что знаешь его как свои пять пальцев, а потом случится что-нибудь серьезное и видишь — не все ты знал о нем». В пятьдесят втором, когда стало известно, что отца Ласло арестовали, дядя Йожеф обил из-за него все пороги.
— Ни в чем он не виноват, — убеждал всех дядя Йожеф. — Я этого человека знаю. Честнее его нет на свете коммуниста. Тут какая-то ошибка!
Он не отрекся от своего друга, не поверил в его виновность, а когда ему всюду отказали, заявил:
— Не понимаю нашего руководства! Какой смысл партии бросать в тюрьму своих честных боевых сынов? До чего может довести такая политика?
А один раз он в гневе воскликнул:
— Знаешь, Ласло, мне иногда кажется, что в высшем партийном руководстве сидят просто предатели!
Это дядя Йожеф поддержал Ласло в трудную минуту, утешил его, когда юношу из-за ареста отца не приняли в университет. Старик знал, что Ласло и Эржи были членами «кружка Петефи». Это было ему не совсем по душе, но ходить на собрания кружка он не запрещал. В пятьдесят третьем отца Ласло выпустили, и дядя Йожеф торжествующе восклицал:
— Видишь, сынок, говорил я тебе!.. В партии побеждают здоровые силы.
Об Имре Наде он в ту пору отзывался с уважением.
Увидев своего друга после тюрьмы, Йожеф ужаснулся. Узнать его было нелегко: волосы поседели, кожа на скулах натянулась, словно ссохлась. Прежними остались только густые длинные усы да глаза. Глаза сияли так же живо, как бывало, и лишь привычная озорная усмешка больше не прятались в них.
Старик рассказал обо всем, что с ним произошло за этот год.
— Знаю я, друг, — ободрял его дядя Йожеф, — что ты честный человек и сидел понапрасну.
— Не одному тебе следовало бы это знать, Йожи, — тихо заметил отец Ласло, — а всем моим знакомым! А то вот видишь, даже реабилитировать меня не хотят.
— А что тебе ответили в парторганизации?
— Говорят, что не смогут решить мой вопрос, пока суд не пересмотрит мое дело. Ведь выпустили-то меня по амнистии. То есть меня по-прежнему считают преступником, только помилованным. От одного этого можно с ума сойти. Нет, так я жить не могу! Понял? — зашептал отец. — Не могу я с моим двадцатилетним революционным прошлым жить при диктатуре пролетариата с клеймом негодяя. Я знаю, — бил он себя в грудь, — что я не виновен! А помилования мне не нужно. Пусть они преступников милуют, а не меня!