Как разбиваются волны о берег.
Усеяли пол нашего маленького рая острыми осколками, превращая его в адскую пытку. А мерзкий писк подъездной двери стал финальным саундтреком для нас. Больше я его не услышу. Этот самый желанный мерзкий писк на свете.
Я навалилась на тяжеленную дверь всем телом и выпала наружу, обжигая мокрые щёки морозом. Я погрузилась в черноту моего колодца. В тёмный вечерний двор, со льдом, но без снега. И продолжала лететь вниз.
До дна.
Глава 27
Соль
Он не пытался говорить со мной, писать мне.
А я не пыталась делать вид, что живу. Первую неделю я пролежала в своём углу, как подбитая псина. Даже на пары не вставала. Сил хватало только помогать папе с готовкой и стиркой. Я молча выполняла свои обязанности и тут же «отключалась», как робот. Вжих-вжих и на станцию. На диван. Папа удивлялся, но списывал всё на стресс от маминого приступа и тоже помалкивал — давал мне время «очухаться». Спасибо.
Маму обещали продержать в больнице ещё как минимум пару недель. Папа с Лизкой каждый день её навещали, возили «передачки», а я больше не была. Ни разу. И не собиралась быть. Написала ей, что мы с Матвеем расстались, чтобы она больше не переживала. Написала и не появлялась.
Я не хотела видеть её.
Достаточно было того, что я отдала за её спокойствие. Цена оказалась высокой, даже для такой «хорошей девочки», как я. Рана никак не заживала. Боль не проходила. Не уменьшилась ни на грамм. Видимо, твоя «хорошая девочка Даша» уже подпортилась с Матвеем, мам, — сжимала я подушку, — твоя глупая дочка заразилась идеей «пока смерть не разлучит нас» и навсегда останется её «носителем».
И кольцо не снимала. Не знаю почему. Просто не могла. Постоянно крутила его на пальце. Надевала наушники и крутила-крутила-крутила. Сосредоточенно. Медитативно. Безо всякой мысли. Чтобы мозги не плавились. Переключалась на это тупое монотонное движение металла «по мясу». И как ещё не протёрла, — вздыхала я равнодушно.
А когда оставалась дома одна, и тоска накрывала совсем уж невыносимо, я переодевала кольцо на исходную руку, вытаскивала из ящика мою готическую розу, и залезала с ногами на подоконник — представлять, что из окна виден двор, и турники, и ОН. Долго-долго сидела так, комочком, смотрела на дорогу, и представляла. И ревела. У меня на телефоне не было ни одной его фотки, и уж тем более, ни одной совместной. А у него не было соцсетей. А то, может, я и открывала бы их в эти моменты слабости. Не знаю. Может и сорвалась бы.
Однажды, мне так сильно захотелось его увидеть, что я отважилась выползти в подъезд — подглядеть «на ту сторону». Тихо-тихо, как мышь, спустилась по ступенькам на лестничную площадку, и выглянула в пыльное стекло, затаив дыхание. Но на турниках его не было.
Может это и к лучшему.
В понедельник я выползла — на пары. Дольше пропускать без объяснительной нельзя было. Жаль. Видеть Ленку и остальных тоже не хотелось, как маму. Как будто и они виноваты в том, что «не принимают» мой выбор. Хотя кто их вообще спрашивал? И зачем? Им всё равно. У них своя личная жизнь. У меня… у меня — нет.
Я решила отнестись к учёбе как к новому виду медитации — выполнять её сосредоточенно и «без задних мыслей». Только чтобы мозг занять. Мне было всё равно на успеваемость и оценки, на людей вокруг. Я уже как-то раз прожила без Матвея пятьдесят один день, — храбрилась я, толкая подъездную дверь, — проживу и…
И в холодном утреннем свете я увидела ЕГО.
И поняла что нет. Не проживу.
Храбрость, как рукой сняло.
Он изменился. Сильно. За полтора месяца в больнице, борясь за жизнь после тяжелейших травм, он не поменялся так, как за эту неделю: тёмные круги под глазами, тяжёлые равнодушные веки, отёки, бледность, разбитая бровь, костяшки в засохшей крови, и дым. Дым. Много дыма.
Он стоял под клёнами, и смотрел задумчиво. Прямо на меня. Как тогда, когда приезжал Ниссан. Но не вышел из под чёрных веток, а так и остался стоять на месте. В порванной куртке, в грязных штанах. С натянутым на голову капюшоном. Упирался в дерево плечом, устало, и наблюдал. Думал. Не сразу во взгляде появилось понимание, что я «настоящая», а когда появилось — он лишь сильнее нахмурился.
И рука снова потянула в рот эту гадость.
И губы, которые неделю назад сводили меня с ума, затянулись, приняли эту отраву, яд, с наслаждением. Проглотили этот смертельный воздух.
А я глотала комок в горле и смотрела, как серые струйки скользят изо рта, вверх по болезненной коже, и сливаются в ядовитое облако. Я обнаружила, что остановилась в десяти шагах, и никак не поверну с подъездной дорожки. Стою и пялюсь на него. Вокруг далёкое движение машин по парковке, чужие люди из чужих подъездов, все бегут по делам, с пакетами, сумками, портфелями, дворник шкребёт асфальт за углом, а я зависла, как в фильме. И пялюсь, и вижу только ЕГО. Мы одни. И сердце стучит, как больное. И он смотрит. О чем он думает?