— Вставай, — попросила я, поднимая его с дороги. — Матвей, вставай, ну пожалуйста… вставай…
И он послушно закачался, выпрямился.
— Иди домой, — просила я, дрожа, отпуская его локоть.
— Не хочу.
— Матвей, пожалуйста… перестань…
Он фыркнул. Поглядел мутным взглядом и дыхнул на меня перегаром:
— Попробуй, запрети.
Мою Балтику сковал лёд. Усеял берега острыми глыбами, похоронил под собой живые волны. Матвей дерзко усмехался. Он заметил, что я испугалась. Но я не отступала.
— Хватит!
— А то что? — смотрел он с пьяным вызовом.
— А то… — разозлилась я, — а то закончишь как отец!
Он поморщился и собрался уходить.
— Какая разница…
— Большая! — Включила я училку, распекая широкую спину. — Ты не он! Ты никогда не хотел так! Ты сильнее. Прекрати это, ну пожалуйста! Хватит убиваться по мне. Я не умерла. Но умру, если с тобой что-то случится, — последнее было лишним. Матвей оглянулся. Я отвернулась и трусливо помчалась в подъезд.
Он догнал. Схватил, но я оттолкнула:
— Нет!
— Да, — прижал он меня к себе снова. Сильно.
— Нет, Матвей, пусти! — умоляла я, ощущая свою беспомощность, погружаясь в его кислый хмельной угар. — Пусти! Пожалуйста! Пусти! Я боюсь!
Глава 28
Прощание
— Я боюсь, Матвей!
Он замер, как от пощёчины. Разжал хватку.
— Прости, — отступил сам. — Даш, я не хотел… — схватился за голову и зашатался вбок, матерясь. — Что за… что я творю…?
— Матвей, — меня тоже как подлых ударило. — Пожалуйста, не делай этого с собой, — заскулила я уходящему, через слёзы. — Пожалуйста… не хочу… прости… я не знаю, как ещё попросить тебя…
— А ты не проси, — буркнул он. — Прикажи.
И поглядел:
— Я всё ещё твой пёс, если ты не заметила.
— Нет, я… нет, Матвей… — растерялась я от его прямоты, от этого взгляда. Матвей растёр по щеке кровавый подтёк и, указав мне на мою руку, пошёл восвояси. Я опустила глаза туда же. Кольцо.
Он его заметил.
И всегда замечал.
И верил.
А я?
Я же сама подавала ему этот знак. Маячила ему тонким золотым лучиком в полной темноте. Чтобы он не разбился о скалы. Давала ему надежду или манила в смертельную ловушку, как сирена заманивает моряков? Прямо на камни.
Я всю неделю искала ответ.
Этот эпизод с Щербатым и Матвеем не давал мне покоя. Я мучилась. Что-то изменилось. Юра стал моей оплеухой, той всесильной рукой, которая тычет тупого щенка в лужу, и спрашивает отвратительно гнусным голосом: «это кто сделал лужу?! А?! Кто сделал лужу, я спрашиваю?!». А Матвей был моей лужей. И Юра имел полное право «тыкнуть» меня в него носом. Я облажалась, как он выражается. И он абсолютно прав. Я облажалась.
Юра достал все козыри, все аргументы, которыми я должна была отбиваться от мамы, но не отбивалась. Он показал мне мастерскую игру. Настоящую карточную бойню, дворовую, прямолинейную, без подковырок, где за мухлёж сразу получают по почкам, и где есть чётко прописанное правило, как граффити на стене: «это моя жизнь». Чёрным по белому. По серому. По жёлтому. По любому.
Это моя жизнь, мама, — тихо-тихо, на цыпочках, пришло осознание. Я уже не маленькая. Я взрослый человек и должна сама решать за себя, отвечать за свои поступки. Должна делать СВОИ ошибки. А моя «ошибка» тоже без дела не сидела. Взяла себя в руки. Матвей взял. Наверное, и на него этот эпизод произвёл впечатление, не знаю, но он тоже изменил тактику. Собрался. Перестал бухать. Перестал торчать на скамейке. А я почти перестала его видеть. И мучилась.
Мне безумно хотелось поговорить.
Хоть с кем-нибудь.
Хотелось обсудить происходящее, разложить всё по полочкам. Но раскладывать было не с кем. Ленка не подходила — она сама не знала, что такое восстать против воли родителей. К Щербатому я подходить просто боялась, хотя он об этом знал всё. Мне было стыдно перед ним. Оставалось вариться в этом новом открытии самостоятельно. Прорабатывать свои страхи и сомнения самой — с дневником наперевес. Я изливала на страницы всё, что думаю, о чём хотела бы сказать маме, но боялась, о чём мечтаю, что чувствую, но не показываю.
Доварилась до того, что отправила Матвею третье по счёту сообщение — только он мог помочь мне разобраться в себе. Потому что, в отличие от Щербатого, не станет убивать, а о самостоятельной жизни он знает, пожалуй, больше всех. Хотя никогда не выпячивал этого, и никогда не спорил с моей мамой и с её аргументами. Не играл в эту карточную игру, потому что знал, что для меня родители это святое. Он уважал это.