(в лесу).
Жалость — в маленьком. Вот почему я люблю маленькое.
(в лесу).
Писательство есть Рок. Писательство есть fatum. Писательство есть несчастие.
(3 мая 1912 г.).
…и, может быть, только от этого писателей нельзя судить страшным судом… Строгим-то их все-таки следует судить.
(4 мая 1912 г.).
— Я тебе, деточка, переложу подушку к ногам. А то от горячей печи голова разболится.
— Хорошо, папа. Но поставь стул (к изголовью).
Поставил.
И, улыбаясь, поднялась и, вынув что-то из-под подушки, бросила на решетку стула серебряный рубль.
— Я буду на него смотреть.
Я уже догадался: «рубль» мамочка дала, чтобы было «терпеливее» лежать.
Больна. 11 или 12 лет.
Варя[14] в саду так и старается. Метлой больше себя сметает по дорожкам и перед балконом листья, бумажки и всякий сор, — чтобы бросить в яму.
— Хорошо, Варя.
Подняла голову. Вся красивая. Волосы как лен. Огромные серые глаза, с прелестью вечного недоумения в них, подпольного проказничества, и смелости. И чудный (от работы) румянец на щеках.
13 лет.
Это она зарабатывает свой полтинник. Больная мама говорит мне с кушетки:
— Ну, все-таки и моцион на воздухе.
Трем удовольствие, и всего обошлось в 1 р. 50 к.
Варю Таня[15] (старшая, с нею в одной школе) зовет «белый коняшка» или «белый конек». Она в самом деле похожа на жеребеночка. Вся большая, веселая, энергичная, — и от белых волос и белого цвета кожи ее прозвали «белым конем».
Это когда-то давно-давно, когда все были крошечные и в училища еще ни одна не поступала, — я купил, увидя на окне кондитерской на Знаменской (была страстная неделя) зверьков из папье-маше. Купил слона, жирафу и зебру. И принес домой, вынул «секретно» из-под пальто и сказал:
— Выбирайте себе по одному, но такого зверя, чтобы он был похож на взявшего.
Они, минуту смотря, схватили:
Толстенькая и добренькая Вера,[16] с милой улыбкой
— слона.
Зебру, — шея дугой и белесоватая щетинка на шее торчит кверху (как у нее стриженые волосы)
— Варя.
А тонкая, с желтовато-блеклыми пятнышками, вся сжатая и стройная жирафа досталась
— Тане.
Все дети были похожи именно на этих животных, — и в кондитерской я оттого и купил их, что меня поразило сходство по типу, по духу.
Еще было давно: я купил мохнатую собачонку, пуделя. И, не говоря ничего дома, положил под подушку Вере, во время вечернего чая. Когда она пошла спать, то я стал около лестницы, отделенной лишь досчатой стеной от их комнаты. Слышу:
— Ай!
— Ай! Ай! Ай!
— Что это такое? Что это такое?
Я прошел к себе. Не сказал ничего, ни сегодня, ни завтра. И на слова: «Не ты ли положил?» — отвечал что-то грубо и равнодушно. Так она и не узнала, как, что и откуда.
Толстой был гениален, но не умен.[17] А при всякой гениальности ум все-таки «не мешает».
Ум, положим, — мещанинишко, а без «третьего элемента» все-таки не проживешь.
Надо ходить в чищеных сапогах; надо, чтобы кто-то сшил платье. «Илья-пророк» все-таки имел милоть,[18] и ее сшил какой-нибудь портной.
Самое презрение к уму (мистики), т. е. к мещанину, имеет что-то на самом конце своем — мещанское. «Я такой барин» или «пророк», что «не подаю руки этой чуйке». Сказавший или подумавший так ео ipso[19] обращается в псевдобарина и лжепророка.
Настоящее господство над умом должно быть совершенно глубоким, совершенно в себе запрятанным; это должно быть субъективной тайной. Пусть Спенсер чванится перед Паскалем. Паскаль должен даже время от времени назвать Спенсера «вашим превосходительством», — и вообще не подать никакого вида о настоящей мере Спенсера.
Мож. быть, я расхожусь не с человеком, а только с литературой? Разойтись с человеком страшно. С литературой — ничего особенного.
Левин[20] верно упрекает меня в «эготизме». Конечно — это есть. И даже именно от этого я и писал (пишу) «Уед.»: писал (пишу) в глубокой тоске как-нибудь разорвать кольцо уединения… Это именно кольцо, надетое с рождения.
Из-за него я и кричу: вот что здесь, пусть — узнают, если уже невозможно ни увидеть, ни осязать, ни прийти на помощь.
Как утонувший, на дне глубокого колодца, кричал бы людям «там», «на земле».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вывороченные шпалы. Шашки.[21] Песок. Камень. Рытвины.
— Что это? — ремонт мостовой?
— Нет, это «Сочинения Розанова». И по железным рельсам несется уверенно трамвай.
(на Невском, ремонт).
Много есть прекрасного в России, 17-ое октября,[22] конституция, как спит Иван Павлыч.[23] Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невск.). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника — разложена на тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери.
И над дверью большой образ Спаса, с горящею лампадой. Полное православие.
И лавка небольшая. Все дерево. По-русски, И покупатель — серьезный и озабоченный, — в благородном подъеме к труду и воздержанию.
Вечером пришли секунданты на дуэль. Едва отделался.[24]
В чистый понедельник[25] грибные и рыбные лавки первые в торговле, первые в смысле и даже в истории. Грибная лавка в чистый понедельник равняется лучшей странице Ключевского.[26]
(первый день Великого Поста).
25-летний юбилей Корецкого.[27] Приглашение. Не пошел. Справили. Отчет в «Нов. Вр.».
Кто знает поэта Корецкого? Никто. Издателя-редактора? Кто у него сотрудничает?
Очевидно, гг. писатели идут «поздравлять» всюду, где поставлена семга на стол.
Бедные писатели. Я боюсь, правительство когда-нибудь догадается вместо «всех свобод» поставить густые ряды столов с «беломорскою семгою». «Большинство голосов» придет, придет «равное, тайное, всеобщее голосование». Откушают. Поблагодарят. И я не знаю, удобно ли будет после «благодарности» требовать чего-нибудь. Так Иловайский не предвидел, что великая ставка свободы в России зависит от многих причин и еще от одной маленькой: улова семги в Белом море.
«Дорого да сердито…» Тут наоборот — «не дорого и не сердито».
(март, 1912 г.)
Из каждой страницы Вейнингера слышится крик: «Я люблю мужчин!» — «Ну что же: ты — содомит». И на этом можно закрыть книгу.
17
Отношение Розанова к Л. Н. Толстому не было однозначным. Высоко ценя его как художника, изобразившего семейное начало в жизни русского человека, Розанов отрицательно относился к религиозным его исканиям, видя в них проповедь аскетизма и монашества, несовместимых с «религией семьи».
22
17-е октября — манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», подписанный Николаем II 17 октября 1905 г. (подготовлен С. Ю. Витте) и провозгласивший гражданские свободы, неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов, создание Государственной думы.
24
6 февраля 1912 г. полковник Елец и капитан Попов в 6 часов вечера явились на квартиру Розанова с предложением от своего доверителя публициста и поэта А. С. Рославлева (1879–1920) либо принести извинение в газете «Новое время» в связи с заметкой 4 февраля за подписью «Vox», затрагивающей честь их доверителя, либо принять вызов на поединок. Розанов принял первое предложение, и 7 февраля «Новое время» опубликовало краткое извинение Розанова перед «лицом, пишущим под псевдонимом Баян и Рославлев».
26
Ключевский Василий Осипович (1841–1911). — Розанов слушал в Московском университете его курс истории России.
27
16 марта 1912 г. «Новое время» сообщало в статье «Юбилей Н. В. Корецкого»: «Задушевно и в то Же время торжественно литературная и журнальная семья справляла 15 марта двадцатипятилетие литературной деятельности редактора-издателя журнала „Пробуждение“, автора сборника стихотворений „Песни ночи“ Н. В. Корецкого».