Так весело, что планета затанцует.
(в клинике Ел. Павл.).
Как же бы я мог умереть не так и не там. где наша мамочка. И я стал опять православным.
(клиника Ел. Павл.).
Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью… которую встречает и с которой связывается неясность или многоточие другого организма. И тогда — оба ясны. Не от этой ли неоконченности отвратительный вид их (на который все жалуются): и — восторг в минуту, когда недоговоренное — кончается (акт в ощущении)?
Как бы Б. хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. И уже они оканчивают это первоначальное движение. Отсюда его сладость и неодолимость.
В «s» же (utriusque sexus homines)[52] все уже кончено: вот отчего с «s» связано столько таланта.
Одни молоды, и им нужно веселье, другие стары, и им нужен покой, девушкам — замужество, замужним — «вторая молодость»… И все толкаются, и вечный шум.
Жизнь происходит от «неустойчивых равновесий». Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни.
Но неустойчивое равновесие — тревога, «неудобно мне», опасность. Мир вечно тревожен, и тем живет.
Какая же чепуха эти «Солнечный город» и «Утопия»:[53] суть коих вечное счастье. Т. е. окончательное «устойчивое равновесие». Это не «будущее», а смерть.
(провожая Верочку в Лисино, вокзал).
Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. А социализм — буря, дождь, ветер…
Взойдет солнышко и осушит все. И будут говорить, как о высохшей росе: «Неужели он (соц.) был?» «И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?»
— О, да! И еще скольких этот град побил!!
— «Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?»
Что я все надавил на Добчинских?[54] Разве они не рады бы были быть как Шекспир? Ведь я, собственно, на это сержусь, почему «не как Шекспир», — не на тему их, а на способ, фасон, стиль. Но «где же набраться Шекспиров», и неужели от этого другим «не жить»?..
Как много во мне умерщвляющего.
И опять — пустыня.
Всякому нужно жить, и Добчинскому. Не я ли говорил, что «есть идея и волоса» (по Платону), идея — «ничего», даже — отрицательного и порока. Бог меряет не верстами только, но и миллиметрами, и «миллиметр» ровно так же нужен, как и «верста». И все — живут. «Трясут животишками»… Ну и пусть. Мое дело любоваться, а не ненавидеть.
Любовался же я в Нескучном[55] (Мос.), глядя на пароходик. «Гуляка по садам» (кафешантанам), положив обе руки на плечи гуляки же, говорил:
— Один — и никого!
Потом еще бормотанье и опять выкрик:
— Вообрази: один и никого!
Это он рассказывал, очевидно, что «вчера пришел туда-то», и — никого из «своих» не встретил.
Он был так художествен, мил в своей радости, что «вот теперь с приятелем едет», что я на десятки лет запомнил. И что я его тогда любил, он мне нравился — это доброе во мне. А «литература» — от лукавого.
(за статьей о пожарах[56]).
Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем.
Имей всегда сосредоточенное устремление, не глядя по сторонам. Это не значит: — будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно.
…а все-таки тоскуешь по известности, по признанности, твердости. Есть этот червяк, как пот в ногах, сера в ушах. Все зудит. И всё вонь. А ухо хорошо. И нога хороша. Нужно эту гадость твердо очертить, и сказать: плюйте на нее.
Поразительно, что у Над. Ром.,[57] Ольги Ив. (жена Рцы) и «друга» никогда не было влечения к известности хотя бы в околотке. «Все равно». И по этим качествам, т. е. что они не имели самых неизбывных качеств человека, я смотрел на них с каким-то страхом восторга.
Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее… Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости — тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого. Так да будет…
(за уборкой библиотеки).
Как зачавкали губами и «идеалист» Борух, и «такая милая» Ревекка Ю-на, «друг нашего дома», когда прочли «Темн. Лик».[58] Тут я сказал в себе: «Назад! Страшись!» (мое отношение к евреям).
Они думали, что я не вижу: но я хоть и «сплю вечно», а подглядел. Ст-ъ[59] (Борух), соскакивая с санок, так оживленно, весело, счастливо воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собою:
— Ну а все-таки — он лжец.
Я даже испугался. А Ревекка проговорила у Ш. ы[60] в комнате: «Н-н-н… да… Я прочла „Т. Л.“». И такое счастье опять в губах. Точно она скушала что-то сладкое.
Таких физиологических (зрительно-осязательных) вещиц надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в книгах, в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом — становится страшно. И понимаешь ноуменальное, а не феноменальное: «Распни Его».
Думают ли об этом евреи? толпа? По крайней мере никогда не высказываются.
(за уборкой библиотеки).
Да… вся наша история немножечко трущоба, и вся наша жизнь немножечко трущоба. Тут и администрация и citoyens.[61]
(в вагоне).
Сколько изнурительного труда за подбором матерьяла (и «примечаний» к нему) в «Семейном вопросе».[62] Это мои литературные «рудники», которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и «Сумерки просвещения»[63] — детям. И сколько в каждой странице любви. Самая причина сказать: «Он ничего не чувствует», «Ничего ему не нужно».
(вагон; думая о критиках своих).
Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого — «смерть». Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя — уже определение, уже «что-то знаем». Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах «смерть», мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: «Сколько часов в миске супа?» Цинизм. Бессмыслица.
53
«Солнечный город» и «Утопия» — утопия итальянского писателя Томмазо Кампанеллы (1586–1639) «Город Солнца» (1602) и книга английского гуманиста Томаса Мора (1478–1535) «Золотая книжечка о наилучшем устройстве государства, или О новом острове Утопия» (1516).
54
Добчинский. — Розанов часто использовал этот образ из гоголевского «Ревизора». Например, о похоронах Л. Н. Толстого он писал: «Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и кроме Добчинских, никого там не было, они теснотою толпы никого еще туда не пропустили. Так что похороны Толстого в то же время вышли „выставкою Добчинских“…» («Уединенное»).
55
Нескучное — имение, созданное Николаем I на берегу реки Москвы на месте дачи миллионера П. А. Демидова (ныне Президиум АН СССР). Царская семья редко живала в Нескучном, и до 1890-х годов, когда московский генерал-губернатор вел. князь Сергей Александрович закрыл доступ в Нескучный сад, он служил местом народных гуляний. Розанов вспоминает свои прогулки в Нескучном в годы учения в Московском университете в 1878–1882 гг.
56
3а статьей о пожарах. — Имеется в виду статья Розанова «Наша прислуга, пожары и деревенская школа» (Новое время. 1912. 28 мая. № 13005).
57
Над. Ром. — Шербова Надежда Романовна (урожд. Миллер, ок. 1871 1911) — сотрудница религиозного журнала «Русский паломник». На ее смерть Розанов написал некролог «Невидимые хранители церкви» (Новое время. 1911. 17 мая), а в «Опавших листьях» поместил ее портрет.
59
Ст-ъ — участник Петербургского Религиозно-философского общества Борис Григорьевич Столпнер (1871–1967), друг Розанова.
60
Ш…ы — Шуры («Санюшка»), приемная дочь Розанова Александра Михайловна Бутягина (1883–1920).
63
«Сумерки просвещения» — книга Розанова «Сумерки просвещения. Сборник статей по вопросам образования». СПб., 1899 (впервые в «Русском вестнике», 1893, № 1–6).