Б. кричит:
— Ах, вы… Я — вас переживу.
— Куда, вы весь седой. Состояние у вас большое, и что вам две монеты, стоимостью в 125 р., детям же они, очевидно, не нужны, потому что это специальность. А что дочь?
— Вышла замуж!!
— Вышла замуж?!! Это добродетельно. И…
— И уже сын, — сказала счастливая бабушка.
Она была очень хороша. Пышна. И именно как Фаустина. Ни чуточки одряхления или старости, „склонения долу“; Б., хоть весь белый, жив и юрок, как сороконожка. Уверен, самое проницательное и „нужное“ лицо в своем министерстве.
Вот такого как бы „баюкания куретами младенца Диониса“[40] (миф, — есть на монетах), свободного, без сала, но с шутками и любящего, — нет, не было, не будет возле одежд с позументами, слишком официальных и торжественных, чтобы снизойти до пеленок, кровати и спальни.
Отсюда такое недоумение и взрыв ярости, когда я предложил на Религиозно-Философских собраниях,[41] чтобы новобрачным первое время после венчания предоставлено было оставаться там, где они и повенчались; потому что я читал у Андрея Печерского,[42] как в прекрасной церемонии постригаемая в монашество девушка проводит в моленной (церковь старообрядчес-кая) трое суток, и ей приносят туда еду и питье. „Что монахам, — то и семейным, равная честь и равный обряд“ — моя мысль. Это — о провождении в священном месте нескольких суток новобрачия, суток трех, суток семи, — я повторил потом (передавая о предложении в Рел. — Фил. собрании) и в „Нов. Вр.“. Уединение вместо молитвы, при мерцающих образах, немногих зажженных лампадах, без людей, без посторонних, без чужих глаз, без чужих ушей… какие все это может родить думы, впечатления! И как бы эти переживания протянулись длинной полосой тихого религиозного света в начинающуюся и уже начавшуюся супружескую жизнь, — начавшуюся именно здесь, в Доме молитвы. Здесь невольно приходили бы первые „предзнаменования“, — предметы, признаки, как у vates[43] древности. И кто еще так нуждается во всем этом, как не тревожно вступившие в самую важную и самую ценную, — самую сладкую, но и самую опасную, — связь. Антоний Храповицкий[44] все это представил совершенно не так, как мне представлялось в тот поистине час ясновидения, когда я сказал предложенное. Мне представлялась ночь и половина храма с открытым куполом, под звездами, среди которого подымаются небольшие деревца и цветы, посаженные в почву по дорожкам, откуда вынуты половицы пола и насыпана черная земля. Вот тут-то, среди цветов и дерев и под звездами, в природе и вместе с тем во храме, юные проводят неделю, две, три, четыре. Это — как бы летняя часть храма, в отличие от зимней, „теплой“ (у нас на севере). Конечно, все это преимущественно осуществимо на юге: но ведь во владениях России есть и юг. Что же еще? Они остаются здесь до ясно обозначившейся беременности. Здесь — и бассейн. Ведь в ветхозаветном храме был же бассейн для погружения священников и первосвященника, — „каменное море“, утвержденное на спинах двенадцати изваянных быков. Почему эту подробность ветхозаветного культа не внести в наши церкви, где есть же ветхозаветный „занавес“, где читаются „паремии“, т. е. извлечения из ветхозаветных книг. И вообще со Священным Писанием Ветхого Завета у нас не разорвано. Да и в Новом Завете… Разве мы не читаем там, разве на богослужении нашем не возглашается: „Говорю вам, что Царствие Божие подобно Чертогу Брачному…“[45] „Чертогу Брачному“!! — конечно, это не в смысле танцующей вечеринки гостей, которая не отличается от всяких других вечеринок и к браку никакого отношения не имеет, а в смысле — комнаты для двух новобрачных, в смысле их опочивальни. Ужели же то, с чем сравнена самая суть того, о чем учил Спаситель (Царствие Божие), — неужели это низко, грязно и недостойно того, чтобы мы часть церкви своей приспособили, — украсив деревьями, цветами и бассейном, — к этому образу в устах Спасителя?! Внести в нашу церковь Чертог брачный — и была моя мысль. Нет, верно указание Рцы, много раз им повторенное (а он ли не религиозен и не предан православию, взяв самый псевдоним свой от диаконского „рцы“, „рцем“), что „тесто еще не взошло[46] (евангельская притча) и закваска (дрожжи) не овладела всею мукою, всыпанною в сосуд“. Эта „мука, всыпанная в сосуд“, есть вся наша жизнь. Весь наш быт. Вот этим бытом еще не овладели вполне „дрожжи“, евангельская „закваска“, т. е. Слово Божие, целые Божий притчи, образы, сравнения!!! Позвольте, да в церкви Смоленского кладбища я, хороня старшую Надю,[47] видел комнату с вывеской над дверью: „Контора“; какового имени и какового смысла с утвердительным значением нигде нет в Евангелии. Позвольте, скажите вы, владыка Антоний, — почему же „Контора“ выше и священнее „Чертога брачного“, о котором, и не раз, Спаситель говорил любяще и уважительно. И если внесена сейчас „Контора“ в храмы, не обезобразив и не загрязнив их, то почему это храмы наши загрязнились бы через внесение в них нареченных с любовью Спасителем Чертогов брачных?! — конечно, не одного, а многих, потому что в течение 2–3 месяцев до беременности вот этой молодой, положим, Марии, повенчается еще много следующих Лиз и Екатерин. Подобное внесение просто лишь „непривычно“, мы не привыкли „видеть“. Но „мы не привыкли“ и „ересь“ это разница. При этом, разумеется, никаких актов (как предположил же еп. Антоний!!!) на виду не будет, так как после грехопадения всему этому указано быть в тайне и сокровении („кожаные препоясания“); и именно для воспоминания об этом потрясающем законе отдельные чертоги (в нишах стен? возле стен? позади хоров?) должны быть завешаны именно кожами, шкурами зверей, имея открытым лишь верх для соединения с воздухом храма. Как было не понять моей мысли: раз все здесь — религия, то, конечно, все должно быть деликатно и не оскорбительно для взора и для ума. Все — именно так, как и привыкли в супружестве: где чистейшие семьи и благороднейшие домы, напр., домы священников, не оскверняются сами и не оскорбляют ни взора, ни ума тем, что в них оплодотворяются и множатся, а при замужестве дочери („взяли зятя в семью“) оплодотворяются и множатся родители и дети. Почему же не к такой семье, почему именно к одинокой квартире ректора-архимандрита должен быть придвинут по образу, по типу и по духу наш православный храм, в котором молитвенников-семьянинов больше, нежели холостых или вдовствующих!!!???!
Непонятно — у Храповицкого.
А моя мысль — совершенно понятна.
* * *
Совершенства нет на земле… Даже и совершенной церкви…
(ужасное по греху письмо Альбова).
* * *
Мед и розы…
И в розе — младенец.
„Бог послал“, — говорит мир.
— „Нет, — говорят старцы-законники: — От лукавого“.
Но мир уже перестал им верить.
(в клинике Ел. Павл.[48]).
* * *
В невыразимых слезах хочется передать все просто и грубо, унижая милый предмет: хотя в смысле напора — сравнение точно.
Рот переполнен слюной, — нельзя выплюнуть. Можно попасть в старцев.
Человек ест дни, недели, месяцы: нельзя сходить „кой-куда“, — нужно все держать в себе…
Пил, пьешь — и опять нельзя никуда „сходить“.
Вот — девство.
— Я задыхаюсь! Меня распирает!
" — Нельзя».
Вот монашество.
Что же такое делает оно? Как могло оно получить от земли, от страны, от законов санкцию себе не как личному и исключительному явлению, а как некоторой норме и правилу, как "образцу христианского жития", если его суть — просто никуда "не ходи", когда желудок, кишки, все внутренности расперты и мозг отравлен мочевиною, всасывающейся в кровь, когда желудок отравлен птомаинами,[49] когда начинается некроз тканей всего организма.
40
*…куретами младенца Диониса. — Куреты — мифологические существа, спасшие Зевса в детстве, когда его хотел погубить пожиравший своих детей Кронос. Дионис — сын Зевса и фиван-ской царевны Семелы, бог виноградарства и виноделия
41
Религиозно-философские собрания — проходили в Петербурге в 1901 1903 гг. Одним из организаторов их был Розанов. Отчеты заседаний напечатаны в журнале "Новый путь" за 1903–1904 гг.
42
Андрей Печерский (Мельников Павел Иванович, 1818–1883). — Имеется в виду его роман "На горах" (1871–1881), ч. II, гл. 9.
44
Антоний Храповицкий (Алексей Павлович, 1863–1936) — ректор Петербургской духовной семинарии, архиепископ (1906), член Синода (1912). После революции эмигрировал в Сербию.
47
*…хороня старшую Надю. — Первая дочь Розанова 10-месячная Надя умерла 25 сентября 1893 г. и похоронена на Смоленском кладбище Петербурга вблизи могилы св. Ксении.
48
Клиника Ел. Павл. — открытый в 1885 г. в Петербурге Клинический институт имени вел. княгини Елены Павловны (1806–1896), известной своей лечебно-благотворительной деятельностью.
49
Птомаин — устаревшее обозначение "трупного яда", ядовитого азотистого продукта распада животных тканей.