— Что же осталось от дома? — спросила Липочка.
— Когда мы уезжали с дядей из Кусковки, я просила пройти к дому. Была весна. Цвела сирень, и длинные пушистые гроздья ее цветов закрывали сад. По саду взошел бурьян и крапива и под ними не было видно пней. От большого дома оставался только сруб, где была парадная столовая. Одна стена была наполовину разобрана и виден был наш лепной герб, раскрашенный красками. Голубая река, золотая башня с зубцами, остатки букв латинской надписи… Ласточки свили гнезда под подбородками амуров и нимф. В углу стоял поломанный шкаф и в нем лежала бабушкина библия. Дядя взял ее. Это все, что осталось от рода Кусковых…
— У тебя не было злобы?.. Жажды мести?
— Нет. Что я тогда понимала? Мне было четырнадцать лет. Сирень пахла так сладко, над нею жужжали пчелы, впереди было путешествие с добрым дядей, Петербург…
— Ну а теперь, когда ты вспоминаешь все это? Лиза долго не отвечала.
— Теперь… — наконец сказала она. — Теперь тем более. Я все поняла. И tout comprendre — tout pardonner (Все понять — простить.). И я мечтаю устроить настоящую школу, чтобы учить детей любви. Христианской любви, умению создать свой достаток, чтобы в будущем не нужно было разрушать чужое добро.
— Но в прошлом… Вот что, Лиза, для меня никак непонятно. В прошлом это мы создавали. В прошлом ключом кипела веселая, шумная, славная жизнь. В прошлом крестьянам Кусковки не нужно было рубить нашего сада. Они не знали голода. Почему же нас заставляют ненавидеть это прошлое и радоваться будущему, где уже так много зла?
— В прошлом, Липочка, было тоже ужасно много зла. Зла с обеих сторон. И мне хочется пожертвовать собою, спасти людей от зла. И я боюсь одного, что правительство не позволит мне преподавать детям то, что нужно. Любовь…
— Странная ты, Лиза… Дедушку убили кусковские крестьяне. Они уничтожили ваш сад, разрушили дом. Они — причина смерти твоей матери и ухода твоего отца. И у тебя нет вражды против них? И им же ты хочешь помогать?!
Лиза, ничего не говоря, села на подушке рядом с двоюродной сестрой. Она прикоснулась своею щекою к ее щеке, прижалась к ней и наконец тихим шепотом сказала:
— Я люблю их… Они мне… родные!..
IX
В спальне было тихо. Варвара Сергеевна дочитывала покаянный псалом. "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, — бормотала она… Помилуй мя. И по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Наипаче омый мя от беззакония моего…"
— Ты веришь? — спросила шепотом Лиза.
— Я?.. Я не могу так, как мама… Мне было тринадцать лет. Я заигралась в куклы и не выучила урока истории. Нянька мне сказала: "Ничего, барышня, вы крепко помолитесь Господу, а книжку, развернув страницу, под подушку положите". Ах, как я молилась тогда! Мне казалось, что Бог слышал молитву маленькой глупой девочки… И что же? Историк вызвал меня и влепил мне прежирного кола. Это глупо… Но я поколебалась…
— Я не верю, — сказала Лиза. — На прошлой неделе, у исповеди, священник выспрашивал меня по заповедям… "Не грубила ли матери, или родным, не думала ли дурно о наставниках…? Не творила ли кумира из кого из учителей или артистов?" Дошел до седьмой заповеди, а мне смешно. Колени от волнения дрожат, лицо красное от смущения, а сама еле держусь — вот-вот прысну.
— Ну что же… седьмой заповеди? — с любопытством спросила Липочка.
— Я тебе не стану говорить. Помнишь, ты уверяла меня, что от того, что тебя поцеловал в плечо Шатров, у тебя будет ребенок?
— А ты знаешь… это?
— Ах, Липочка, Липочка… Деревня не город, не Петербург. Там и не хочешь, а видишь многое, что, может быть, и не надо. Там не только животные, но и люди такому научат, такое покажут, что страшно станет.
— Расскажи мне…
— Никогда… Никогда… Сама потом узнаешь.
— Липочка, Лиза, — послышался из-за ширмы голос Варвары Сергеевны, — будет вам шептаться. Спать пора. Скоро двенадцать.