Она была спокойна. Умылась, тщательно причесалась, надела шляпу. В ней была она в день преступления, когда ее арестовали. За дверью шел взволнованный разговор. Странно нарушал он тишину ночи.
— Номер восемьдесят седьмой? — спросил кто-то.
И поняла, что про нее. С тоскою подумала, что как «смертник» она не имеет имени.
— Не могу я отпустить, когда бумага без скрепы адъютанта, — ворчливо говорил смотритель.
— А Боже мой! Печати и подпись коменданта в порядке.
— Это точно… Но скрепы нет.
"Еще отсрочка, — подумала Юлия. — Нет, не надо… Я готова. — Хотела крикнуть: — Скорее. Ради Бога, скорее!"…
— Слушайте, вы понимаете, медлить нельзя. Рассвет не за горами. Ехать очень далеко.
— Очень даже понимаю. Но и вы должны понять, что раз предписание не в порядке, я не имею права отпустить восемьдесят седьмого номера.
Позвоните по телефону… Вам сказано верно.
— Извольте… по телефону…
Опять все стихло. Эти минуты были самыми мучительными минутами в жизни Юлии. Она уже простилась с жизнью. И вот опять что-то тянется, удерживает. Так тяжелы бывают минуты, когда уезжающий уже простился с друзьями и вдруг остается, ждет. Молчат провожающие. Все сказано, вянет разговор. Все было сказано в ее душе. Все мысли передуманы. Новая мысль вела к надежде. Юлия не хотела надеяться. Надежда ослабила ее.
Наконец дверь отворилась и смотритель резким, крикливым голосом сказал:
— Восемьдесят седьмой номер!
Звеня шпорами, вошел в камеру Мечислав Иосифович. Он был в шинели и синей с алыми кантами фуражке. Усталое лицо было бледно. Длинный нос в рыжих веснушках висел над рыжими усами, борода, расчесанная на две косматые бакенбарды, блестела. Никогда он не казался раньше Юлии таким безобразным. Юлия заметила, что у него тряслись руки.
"Урод, — подумала Юлия… — Вешателями и палачами могут быть только уроды… А я?"
За ним протиснулся в камеру штатский в черном пальто и в котелке. На очень бледном, холеном, бритом лице его сверкали очки. Он посмотрел на Юлию, вздохнул и стал старательно избегать ее взгляда.
— Одеться потеплее у вас есть во что? — ласково спросил Мечислав Иосифович.
— Нет, — коротко ответила Юлия.
— Гм. Как же так? Очень холодно. Снег, — в какой-то нерешительности проговорил Мечислав Иосифович.
— Я дам женин салопчик, — сказал смотритель. — Он ей ночью без надобности. А вы потом с жандармом вернете.
— Давайте, ради Бога, но только скорее.
— Сейчас, сейчас…
На Юлию надели ватный салоп, доходивший ей до колен.
— Пожалуйте… — сказал Мечислав Иосифович.
Два жандарма ожидали в коридоре, два стояли внизу, у лестницы. Юлия вышла на двор. В пяти шагах от дома возвышалась высокая, темная, гранитная, обледенелая стена. Газовый фонарь освещал сугробы снега. Пошли вдоль дома по узкой, каменной, скользкой панели.
Юлии было холодно в ее тоненьких туфельках. Морозный воздух опьянял ее. Сейчас за домом — железная решетка и ворота. Два часовых в тяжелых бараньих тулупах топтались у ворот. Черная карета, запряженная парою лошадей, и конные жандармы показались темными силуэтами.
Проверили бумаги. Пропустили за ворота. Мечислав Иосифович раскрыл дверцу кареты и подсадил Юлию под локоть. Она легко, привычным движением вскочила в карету. Мечислав Иосифович сел рядом.
"Рад он, — думала Юлия, — что выследил меня и я попалась… Или ему стыдно. Будет он по-прежнему бывать у Сони, играть в карты в клубе с Бледным? Когда-нибудь «наши» прикончат его, как сегодня он прикончит меня… Игра… Какая глупая, однако, игра…"
Против Юлии сели штатский и жандармский унтер-офицер.
У окна кареты, в свете фонаря, моталась лошадиная голова. Белая пена прилипла к железу мундштука, цепка звякала кольцами.
— Трогай! — сказал Мечислав Иосифович и поднял стекло. Он хотел опустить шторку, но пружина не действовала, и окно осталось не затянутым.
Колеса заскрипели по снегу, стукнули о камни, чуть покачнулась карета, круто поворачиваясь на узком дворе, и покатилась мягко и быстро.
Юлия смотрела в окно. "Последние звуки, последние картины, — думала она. — А там", — но тут ее мысли обрывались. Хотела вообразить виселицу и сцену казни и не могла.
Высокая красная, кирпичная стена, тускло освещенная фонарями, тянулась долго. На нее местами налип прихотливым узором иней. Какой-то бульварчик с чахлыми голыми деревьями, темные большие, в решетках, окна белого собора, тускло мерцающие огнями лампадок, опять деревья бульварчика, ворота и мост через канал — все плыло перед Юлией не то наяву, не то во сне. Ехали парком. Был он безлюден, тих и молчалив. Редкие городовые равнодушно смотрели на карету.