Эта любовь, естественно умершая, никогда не возродится...
Отсюда, раньше ее (полного) окончания вспыхивают измены, как последняя надежда любви; ничто так не отдаляет (творит разницу) любящих, как измена которого-нибудь. Последний, еще не стершийся зубец, - нарастает, и с ним зацепливается противолежащий зубчик. Движение опять возможно, есть,сколько-нибудь. Измена есть, таким образом, самоисцеление любви, "починка" любви,"заплата" на изношенное и ветхое. Очень не редко надтреснутая любовь разгорается от измены еще возможным для нее пламенем и образует сносное счастье до конца жизни. Тогда как без "измены" любовники или семья равнодушно бы отпали, отвалились, развалились; умерли окончательно.
...право, русское напоминает собою каких-то арабов, странствующих по своей земле...
И "при свете звезд поющих песни" (литература). Дело всё не в русских руках.
Почтмейстер, заглядывавший в частные письма ("Ревизор"), был хорошего литературного вкуса человек.
Раз, лет 25 назад, я пошел случайно на чердак. Старый чемодан. Поднял крышку - и увидел, что он до краев набит (в конвертах) старыми письмами. Сойдя вниз, я спросил:
- Что это?
- Это мои (ко мне) старые письма,- сказала женщина-врач, знаменитая деятельница 60-х годов.
Целый чемодан!
Читая иногда письма прислуг, я бывал поражен красками народного говора, народной души, народного мировоззрения и быта. И думал: "Да это - литература, прекраснейшая литература".
Письма писателей вообще скучны, бесцветны. Они, как скупые, "цветочки" приберегают для печати, и все письма их - полинявшие, тусклые, без "говора". Их бы и печатать не стоило. Но корреспонденция частных людей истинно замечательна.
Каждый век (в частных письмах) говорит своим языком. Каждое сословие. Каждый человек.
Вместо "ерунды в повестях" выбросить бы из журналов эту новейшую беллетристику и вместо нее...
Ну, печатать опло: науку, рассуждения, философию.
Но иногда, а. впрочем лучше в отдельных книгах, вот воспроизвести чемодан старых писем. Цветков и Гершензон много бы оттуда выудили. Да и "зачитался бы с задумчивостью" иной читатель, немногие серьезные люди...
Приятно стоять "выше морали" и на просьбы кредиторов по-наполеоновски размахнуться и гордо ответить: "Не плачу". Но окаянно, когда мне не платят; а за "ближними" есть должишки. Перебиваюсь, жду. Не знаю, как выйти из положения, в мелочной задолжал. Не обращаться же к приставу, хоть и подумываю.
(философия Ницше)
Да, я коварен, как Цезарь Борджиа: и про друзей своих черт знает что говорю. Люблю эту черную измену, в которой блестят глаза демонов. Но ужасно неприятно, что моя квартирная хозяйка распространяет по лестнице сплетню, будто я живу с горничной, и дворники "так запанибрата" смотрят на меня, как будто я уже и не барин.
Я барин. И хочу, чтобы меня уважали как барина.
До "ницшеанской свободы" можно дойти, только "пройдя через барина". А как же я "пройду через барина", когда мне долгов не платят, по лестнице говорят гадости и даже на улице кто-то заехал в рыло, т. е. попал мне в лицо, и, когда я хотел позвать городового, спьяну закричал:
- Презренный, ты не знаешь новой морали, по которой давать ближнему в ухо не только не порочно, но даже добродетельно.
Я понимаю, что это так, если я даю. Но когда мне дают?..
(тоже философия)
Рцы точно без рук и без ног. Только голова и живот.
Смотрит, думает и кушает.
Ему приходится "служить". Бедный. На службе в контроле он мне показал из-под полы великолепные "пахитоски":
- Из Испании. От друга. Контрабанда.
Потом я таких нигде не встречал.
На обеде с Шараповым и еще каким-то пароходчиком я услышал от него замечательное выражение: "вкусовая гамма" (что после чего есть).
Но, сидя и не двигаясь, он все отлично обдумывает и не ошибается в расчете и плане. Он есть естественный и превосходный директор-воспитатель, с 3-4 подручными "субиками". Лицея, правоведения, чего угодно. А он вынужден был "проверять отчетность" в железнодорожном департаменте. Поневоле он занимался пахитосками.
От него я слышал замечательные выражения. Весь настороженный и как-то ударя пальцем по воздуху, он проникновенно сказал раз. "Такт есть ум сердца". Как это деликатно и тонко.
Еще: "Да, он не может читать лекций. И вообще - ничего не может. У нас его и вообще таких гонят в шею. В Оксфорде его оставляют. Он копается в книгах. Он ищет, находит, нюхает. Он - призванный ученый; ученый по вдохновению, а не по диплому. И молодым людям из элементарной школы и почти что с улицы полезно видеть около себя эту постоянную фигуру сгорбленного над книгами человека, которая их учит больше, чем лекции молодого, блестящего говоруна".
Ведь это - канон для университетов, о котором не догадался ни один из русских министров просвещения.
Есть не своевременные слова. К ним относятся Новиков и Радищев. Они говорили правду и высокую человеческую правду. Однако если бы эта "правда" расползлась в десятках и сотнях тысяч листков, брошюр, книжек, журналов по лицу русской земли, доползла бы до Пензы, до Тамбова, Тулы, обняла бы Москву и Петербург, то пензенцы и туляки, смоляне и псковичи не имели бы духа отразить Наполеона.
Вероятнее, они призвали бы "способных иностранцев" завоевать Россию, как собирался позвать их Смердяков и как призывал их к этому идейно "Современник"; также и Карамзин не написал бы своей "Истории". Вот почему Радищев и Новиков хотя говорили "правду", но не нужную, в то время не нужную. И их, собственно, устранили, а словам их не дали удовлетворения. Это не против мысли их, а против распространения этой мысли. Вольно же было Гутенбергу изобретать свою машинку. С тех пор и началось "стеснение свободы мысли", которая на самом деле состоит в "не хотим слушать".
Национальность для каждой нации есть рок ее, судьба ее;
может быть, даже и черная. Судьба в ее силе.
"От Судьбы не уйдешь": и из "оков народа" тоже не уйдешь.
- Посидите, Федор Эдуардович.
- Нельзя, меня Вызов ждет.
- Что такое "Вызов"?
- Товарищ. Из университета. Тоже вышел.
- Ну?
- Я пошел к вам. Да зашел к нему: "Пойдемте вместе, а то мне скучно". Он теперь ждет меня у ворот.
И до сих пор "Шперка" я не могу представить "м" без Вызова. Шперк всегда с Бызовым. Что такое Вызов и какой он с виду, я никогда не видал. Но знаю наверное, что не мог бы так привязаться к Шперку, если бы он не был с Бызовым и вечно бы не таскал его с собой.
Еще Шперк приучился таскаться к философу... забыл фамилию. Он (под псевдонимом) издал умопомрачительную по величине и, должно быть, по глубине книгу - "Кристаллы человеческого духа". Радлов и Введенский, конечно, не читали ее. Забыл фамилию. Леднев (псевдоним)... Он жил за Охтой, там у него был свой домик, с палисадником, а сам он был маклером на бирже, маклером-философом. У него была уже дочь замужняя, и вообще он был в летах.
Моя жена ("друг") и этот маклер были причиною перехода Шперка в православие. Шперк удивительно к нему привязался; по-просту и по-благородному - "по-собачьи". Маклер был для него самый мудрый человек в России - "куда Введенский и Радлов". Он был действительно прекрасный русский человек, во всех книгах начитанный и постоянно размышляющий. Он упрекал Шперка, что тот выпускает все брошюры, т. е. "расходуется на мелочи".
Наблюдать любовь к нему Шперка было удивительно и трогательно.
Вспомнил фамилию философа - Свечин.
- Барин, какой вы жестокий!
- А что, няня?..
- Да вы заснули. "Боже! Боже! Заснул!!!"
А Шперк все тем же музыкальным, вникающим в душу голосом читал "Душа моя" (поэма в белых стихах).
- Вы читайте, Федор Эдуардович, а я полежу,- сказал я. И в чтении его всё было понятно, как в разговорах его всё понятно. Но когда сам его читаешь по-печатному - ничего не понимаешь.
Я встал. Он улыбнулся. Он никогда на меня не сердился, зная, что я никогда не захочу его обидеть. И мы пошли пить чай.
(в С.-Петербурге, на Павловской улице)