- Не могу!!!!
- Нельзя!
- Умираю! 1!!
- Умирай!
Неужели, неужели это истина? Неужели это религиозная истина? Неужели это Божеская правда на земле?
Девушки, девушки! Стойте в вашем стоянии! Вы посланы в мир животом, а не головою: вы - охранительницы Древа Жизни, а не каменных ископаемых дерев, находимых в угольных копях.
Охраняйте Древо Жизни - вы его Ангел "с мечом обращающимся". И не опускайте этот меч.
(в клинике Ел. Павл.)
Семь старцев за 60 лет, у которых не поднимается голова, не поднимаются руки, вообще ничего не "поднимается", и едва шевелятся челюсти, когда они жуют,- видите ли, не "посягают на женщину" уже и предаются безбрачию.
Такое удовольствие для отечества и радость Небесам.
Все удивляются на старцев:
- Они в самом деле не посягают, ни явно, ни тайно. И славословят их. И возвеличили их. И украсили их. "Живые боги на земле".
Старцы жуют кашку и улыбаются:
- Мы действительно не посягаем. В вечный образец дев 17 лет и юношей 23 лет, которые могут нашим примером вдохновиться, как им удерживаться от похоти и не впасть в блуд.
Так весело, что планета затанцует.
(в клинике Ел. Павл.)
Как же бы я мог умереть не гак и не там, где наша мамочка.
И я стал опять православным.
(клиника Ел. Павл.)
Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью... которую встречает и с которую связывается неясность или многоточие другого организма. И тогда - оба ясны. Не от этой ли неоконченности отвратительный вид их (на который вес жалуются) и - восторг в минуту, когда недоговоренное кончается (акт в ощущении)?
Как бы Б. хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и началo в женщине. И уже они оканчивают это первоначальное движение. Отсюда его сладость и неодолимость.
В "S"-же (utriusque sexus homines) все уже конечно: вот отчего с "s" связано столько таланта.
Одни молодцы, и им нужно веселье, другие стары, и им нужен покой, девушкам - замужество, замужним - "вторая молодость"... И все толкаются, и вечный шум.
Жизнь происходит от "неустойчивых равновесии". Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни.
Но неустойчивое равновесие - тревога, "неудобное мне", опасность.
Мир вечно тревожен и тем живет.
Какая же чепуха эти "Солнечный город" и "Утопия", суть коих - вечное счастье. То есть окончательное "устойчивое равновесие". Это не "будущее", а смерть.
(провожая Верочку в Лисино, вокзал)
Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. А социализм - буря, дождь, ветер...
Взойдет солнышко и осушит всё. И будут говорить, как о высохшей росе: "Неужели он (соц.) был?" - "И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?"
"О, да! И еще скольких этот град побил!!" - "Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?"
Что я все надавил на Добчинских. Разве они не рады бы были быть как Шекспир? Ведь я, собственно, на это сержусь, почему "не как Шекспир",- не на тему их, а на способ, фасон, стиль. Но "где же набраться Шекспиров" и неужели от этого другим "не жить"?..
Как много во мне умерщвляющего.
И опять - пустыня.
Всякому нужно жить, и Добчинскому. Не я ли говорил, что "есть идея и волоса" (по Платону), идея - "ничего", даже отрицательного и порока. Бог меряет не верстами только, но и миллиметрами, и "миллиметр" ровно так же нужен, как и "верста". И все живут. "Трясут животишками"... Ну, и пусть. Мое дело-любоваться, а не ненавидеть.
Любовался же я в Нескучном (Мое.), глядя на пароходик. "Гуляка по садам" (кафе-шантанам), положив обе руки на плечи гуляки же, говорил:
- Один - и никого!
Потом еще бормотанье и опять выкрик:
- Вообрази: один - и никого!
Это он рассказывал, очевидно, что "вчера пришел туда-то" и - никого из "своих" не встретил.
Он был так художествен, мил в своей радости, что "вот теперь с приятелем едет", что я на десятки лет запомнил. И что я его тогда любил, он мне нравился - это доброе во мне. А "литература" - от лукавого.
(за статьей о пожарах)
Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем.
Имей всегда сосредоточенное устремление, не гляди по сторонам. Это не значит: будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде, но душой никогда не смотри на многое, а на одно.
...а все-таки тоскуешь по известности, по признанности, твердости. Есть этот червяк, как пот в ногах, сера в ушах. Все зудит. И всё вонь. А ухо хорошо. И нога хороша. Нужно эту гадость твердо очертить и сказать: плюйте на нее.
Поразительно, что у Над. Ром., Ольги Ив. (жены Рцы) и "друга" никогда не было влечения к известности хотя бы в околотке. "Все равно". И по этим качествам, т. е. что они не имели самых неизбывных качеств человека, я смотрел на них с каким-то страхом восторга.
Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно, когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, мы и не должны отходить от нее... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости, тот будет "русский", кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого. Так да будет...
(за уборкой библиотеки)
Как зачавкали губами и "идеалист" Борух, и "такая милая" Ревекка Ю-на, "друг нашего дома", когда прочли "Теми. Лик". Тут я сказал в себе: "Назад! Страшись!" (мое отношение к евреям).
Они думали, что я не вижу, но я хоть и "сплю вечно", а подглядел. Ст. (Борух), соскакивая с санок, так оживленно, весело, счастливо воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собою:
- Ну, а все-таки он лжец.
Я даже испугался. А Ревекка проговорила у Ш..ы в комнате: "Н-н-н... да... Я прочла Т. Л". И такое счастье опять в губах. Точно она скушала что-то сладкое.
Таких физиологических (зрительно-осязательных) вещиц надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в книгах, в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом - становится страшно. И понимаешь ноуменальное, а не феноменальное: "Распни Его".
Думают ли об этом евреи? толпа? По крайней мере, никогда не высказываются.
(за уборкой библиотеки)
Да... вся наша история немножечко трущоба, и вся наша жизнь немножечко трущоба. Тут и администрация, и citoyens.
(в вагоне)
Сколько изнурительного труда за подбором материала (и "примечаний" к нему) в "Семейном вопросе"! Это мои литературные "рудники", которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и "Сумерки просвещения" - детям. И сколько в каждой странице любви. Самая причина сказать: "он ничего не чувствует", "ничего ему не нужно".
(вагон; думая о критиках своих)
Какой это ужас. что человек (вечный филолог) нашел слово для этого "смерть"! Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя-уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах "смерть", мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "сколько часов в миске супа?" Цинизм. Бессмыслица.
Как я отношусь к молодому поколению?
Никак. Не думаю.
Думаю только изредка. Но всегда мне его жаль. Сироты.
Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого).
Литература (печать) прищемила у человека самолюбие. Все стали бояться ее; все стали ждать от нее. "Эти мошенники, однако, раздают монтионовские премии". И вот откуда выросла ее сила.
Сила ее оканчивается там. где человек смежает на нее глаза. "Шестая держава" (Наполеон о печати) обращается вдруг в посеревшую хилую деревушку, как только, повернувшись к ней спиной, вы смотрите на дело, а не на ландкарту с надписью: "Шестая держава".