Революция имеет два измерения - длину и ширину, но не имеет третьего глубины. И вот по этому качеству она никогда не будет иметь спелого, вкусного плода; никогда не "завершится"...
Она будет все расти в раздражение: но никогда не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит: "Довольно! я - счастлив} Сегодня так хорошо, что не надо завтра"... Революция всегда будет с мукою и будет надеяться только на "завтра"... И всякое "завтра" ее обманет и перейдет в "послезавтра". Perpetuum mobile, circukis vitiosus, и не от бесконечности,куда!- а именно от короткости. "Собака на цепи", сплетенной из своих же гнилых чувств. "Конура", "длима цепи", "возврат в конуру", тревожный коротенький сон.
В революции нет радости. И не будет. Радость - слишком царственное чувство и никогда не попадет в объятия этого лакея.
Два измерения: и она не выше человеческого, а ниже человеческого. Она механична, она материалистична. Но это не случай, не простая связь с "теориями нашего времени"; это судьба и вечность. И в сущности, подспудная революция в душах обывателей, уже ранее возникшая, и толкнула всех их понести на своих плечах Конта-Спенсера и подобных.
Революция сложена из двух пластинок: нижняя и настоящая, arheus agens ее горечь, злоба, нужда, зависть, отчаяние. Это чернота, демократия. Верхняя пластинка - золотая. Это сибариты, обеспеченные и не делающие, гуляющие, не служащие. Но они чем-нибудь "на прогулках" были уязвлены, или просто слишком добры, мягки, уступчивы, конфетны. Притом в своем кругу они - только "равные" и кой-кого даже непременно пониже Переходя же в демократию, они тотчас становятся primi inter pares. Демократия очень и очень умеет "целовать в плечико", ухаживать, льстить, хотя для "искренности и правдоподобия" обходится грубовато, спорит, нападает, подшучивает над аристократом и его (теперь вчерашним) аристократизмом. Вообще, демократия тоже знает, "где раки зимуют".
Что "Короленко первый в литераторах своего времени" (после Толстого), что Герцен-аристократ и миллионер, что граф Толстой есть именно "граф", а князь Кропоткин был "князь" и, наконец, что Сибиряков имеет золотые прииски - это она при всем "социализме" отлично помнит, учтиво в присутствии всего этого держит себя и отлично учитывает. Учитывает не только как выгоду, но и как честь. Вообще, в социализме лакей не устраним, но только очень старательно прикрыт. К Герцену все лезли и к Сибирякову лезли; к Шаляпину лезут даже за небольшие рубли, которые он выдает кружкам в виде "сбора с первого спектакля" (в своих турне: я слышал это от социал-демократа, все а этой партии знающего, и очень удивился). Кропоткин не подписывается просто "Кропоткин", "социалист Кр.", "гражданин Кр.", а "князь Кропоткин". Не забывают даже, что Лавров был профессором. Ничего, одним словом, не упускают из чести, из тщеславия: любят сладенькое, как и все "смертные". В то же время так презирая "эполеты" и "чины" старого строя...
Итак, две пластинки: движущая - это черная рать внизу, "нам хочется", и "мы не сопротивляемся", пассивная, сверху. Верхняя пластинка - благочестивые Катилины; "мы великодушно сжем дом, в котором сами живем и жили наши предки". Черная рать, конечно, вселится в домы этих предков: но как именно это черная рать, не только по бедности, но и по существу бунта и злобы (два измерения, без третьего), то в "новых домах" она не почувствует никакой радости, а как Никита и Акулина "в обновках" (из "Власти тьмы"):
- Ох, гасите свет! Не хочу чаю, убирайте водку! Венцом революции, если она удастся, будет великое volo:
- Уснуть.
Самоубийства, эра самоубийств...
И тут Кропоткины с астрономией и физикой и с "дружбой Реклю" (тоже тщеславие) очень мало помогут.
Есть дар слушания голосов и дар видения лиц. Ими проникаем в душу человека.
Не всякий умеет слушать человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает. Но он не уловил "подголосков", теней звука "под голосом", а в них-то, и притом в них одних, говорила душа.
Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий "читающий Пушкина" имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывая интонацию, какая была у живого. Кто "живого Пушкина не слушает" в перелистываемых страницах, тот как бы все равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительного с ним, "такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы", но не самого его.
Отсюда так чужды и глухи "академические" издания Пушкина, заваленные горою "примечаний", а у Венгерова - еще аляповатых картин и всякого ученого базара. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загроможденный. Исчезла - в самом виде и внешней форме издания - главная черта его образа и души: изумительная краткость во всем и простота. И конечно, лучшие издания и даже единственные, которые можно держать в руке без отвращения,- старые издания его, на толстоватой бумаге, каждое стихотворение с новой страницы (изд. Жуковского). Или - отдельные при жизни напечатанные стихотворения. Или - его стихи и драматические отрывки в "Северн. Цветах". У меня есть "Борис Годунов" 1831 года, и 2 книжки "Северн. Цвет." с Пушкиным; и издание Жуковского. Лет через 30 эти издания будут цениться как золотые, а мастера будут абсолютно повторять (конечно, без цензурных современных урезок) бумагу, шрифты, расположение произведений, орфографию, формат и переплеты.
В таком издании мы можем достигнуть как бы слушания Пушкина. Недосягание через печать до голоса сделало безразличие того, кто берется "издавать" и "изучать" Пушкина и составлять к нему "комментарии". Нельзя не быть удивленным, до какой степени теперь "издатели классиков" не имеют ничего связывающего с издаваемыми поэтами или прозаиками. "Им бы издавать Бонч-Бруевича, а они издают Пушкина". Универсально начитанный "товарищ" в демократической блузе охватил Пушкина "как он есть", в шинели с бобровым воротником и французской шляпе, и понес, высоко подняв над головой (уважение) как медведь Татьяну в известном сне.
И сколько общего у медведя с Татьяной, столько же у теперешних комментаторов с Пушкиным.
К таинственному и трудному делу "издательства" применимо архимедовское Noii tangere meos circalos.
Душа озябла... Страшно, когда наступает озноб души.
Возможно ли, чтобы позитивист заплакал? Так же странно представить себе, как что "корова поехала верхом на кирасире".
И это кончает разговоры с ним. Расстаюсь с ним вечным расставанием.
Позитивизм в тайне души своей или, точнее, в -сердцевине своего бездушия:
И пусть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать.
Позитивизм - философский мавзолей над умирающим человечеством.
Не хочу! Не хочу! Презираю, ненавижу, боюсь!!!
Как увядающие цветы люди.
Осень - и ничего нет. Как страшно это "нет". Как страшна осень.
(на извозчике)
Тяжелым утюгом гладит человека Б.
И расправляет душевные морщины.
Вот откуда говорят; бойся Бога и не греши.
(на извозчике ночью)
Велик горб человечества, велик горб человечества, велик горб человечества...
Идет, кряхтит, с голым черепом, с этим огромным горбом за спиною (страдания, терпение) великий древний старик; и кожа на нем почернела, и ноги изранены...
Что же тут молодежь танцует на горбе? "Мы - последние", все - "мы", все "нам".
Ну, танцуйте, господа.
(да нумизматикой)
На "том свете" мы будем немыми. И восторг переполнит наши души. Восторг всегда нем.
(за набивкой табаку)
Все жду, когда Григорий Спиридонович П-в напишет свою автобиографию. Ведь он замечательный человек.
Конечно, Короленко - более его замечательный человек: и напечатал чуть не том своего жизнеописания - под грациозной вуалью: "История моего современника". Но отчего же не написать и Гр. Сп. П-ву? Не один Кутузов имел себе Михайловского-Данилевского: мог бы иметь и Барклай де Толли. Отчего "нашим современникам" не соединить в себе полководца и жизнеописателя, так сказать, поместить себе за пазуху Михайловского-Данилевского и продиктовать ему все слова?