При таких обстоятельствах, сидя один в дождливый ноябрьский день в квартире, находившейся на скучной восточной стороне Тоттемганской дороги, Амелиус имел очень грустный вид. Он сердился на сигару за то, что она беспрестанно тухнет, рассердился на бедную глухую работницу, вошедшую в комнату и возвестившую:
– Вас кто-то спрашивает.
– Какой черт этот кто-то? – закричал Амелиус.
– Этот кто-то – гражданин Соединенных Штатов, – отвечал Руфус, спокойно входя в комнату. – И очень сожалеет, найдя температуру настроения Гольденхарта на точке кипения.
Он нимало не изменился после того, как покинул пароход в Куинстоуне, не растолстел от ирландского гостеприимства, переход с моря на сушу не произвел никакой перемены в его одежде. На нем была все та же огромная войлочная шляпа, в которой он представился на палубе корабля. Работница с почтительным удивлением таращила глаза на длинного, сухощавого иностранца в шляпе с широкими полями.
– Честь имею кланяться, мисс, – сказал Руфус с своей обычной важной приветливостью, – я затворю дверь.
Выпроводив служанку своим любезным намеком, он нежно пожал руку Амелиуса.
– Я называю это сочным утром, – заметил он, точно они сошлись в столовой парохода после нескольких часов отсутствия.
Минуту спустя лицо Амелиуса просветлело от присутствия его спутника.
– Я искренне рад видеть вас, – сказал он. – В этих новых кварталах очень пустынно, глухо, когда не привык к ним.
Руфус снял шляпу и пальто и молча осмотрелся кругом.
– Я широк в костях, – сказал он, подозрительно осматривая прекрасную изящную мебель комнаты, – я несколько тяжелее, чем кажусь. Не сломаю ли я стул, если сяду на него? – Обойдя вокруг стола, заваленного книгами и письмами, отыскивая себе более подходящий стул, он случайно уронил исписанный лоскуток бумаги. «Список моих лондонских друзей, которых нужно известить о перемене моей квартиры» – прочел он, подняв бумажку. – Вы отлично употребили свое время, сын мой, с тех пор, как я расстался с вами в Куинстонской гавани. Я подразумеваю, что этот длинный список знакомств, сделанных молодым иностранцем в Лондоне.
– Я встретился в отеле с одним из старинных друзей моего семейства, – объяснил Амелиус. – Это была большая потеря для моего отца, когда он отправился в Индию, а теперь он вернулся и был очень любезен со мной. Я обязан ему знакомством со многими из значащихся здесь лиц.
– Да? – спросил Руфус вопросительно, как человек, который думал услышать гораздо больше. – Я слушаю, хотя и не так думаю. Продолжайте.
Амелиус посмотрел на своего гостя, недоумевая, в каком направлении должен он продолжать.
– Я не любитель пристрастных сведений, – продолжал Руфус. – Я люблю полную откровенность, с какой обыкновенно поступаю сам. Здесь находятся имена, о которых вы никогда не упоминали. Кто это снабдил вас, сэр, таким запасом новых друзей?
Амелиус отвечал неохотно:
– Я встречал их в доме мистера Фарнеби.
Руфус посмотрел на список с видом человека, изумленного неприятным известием.
– Как? – воскликнул он, употребляя старое английское слово вместо новейшего «Что?»
– Я встречал их в доме мистера Фарнеби, – повторил Амелиус.
– Получили вы мое письмо, отправленное из Дублина? – спросил Руфус.
– Да.
– Вы не придали никакого значения моему совету?
– Напротив.
– И вы, несмотря на то, продолжали свои сношения с мистером Фарнеби и его семейством?
– Я имел свои причины оставаться с ним в дружеских отношениях, но не имел времени объяснить их вам.
Руфус протянул ноги и уставил свои проницательные серые глаза прямо в лицо Амелиуса.
– Друг мой, – спокойно сказал он, – в отношении вашего внешнего вида и приятной остроты вашего ума я нахожу вас изменившимся к худшему. Причиной тому может быть печаль, может быть и любовь. Я полагаю, что вы слишком молоды для болезни печени, следовательно, тут замешана смуглая мисс. Я инстинктивно ненавижу эту особу, сэр.
– Милая манера говорить о молодой леди, которую вы никогда не видели! – вспылил Амелиус.
Руфус скорчил гримасу.
– Продолжайте, – сказал он, – если вам приятно ссориться со мной, продолжайте, сын мой.
Он опять осмотрел всю комнату и, засунув руки в карманы, засвистел. Зоркие глаза его, остановившись вторично на столе, заметили фотографию в открытом письменном бюро, которое Амелиус использовал незадолго до того. Прежде чем можно было Руфусу воспрепятствовать, карточка очутилась в его руках.
– Могу вас заверить, что мне приятно познакомиться с ней таким образом. Прекрасно, теперь я объявляю, что это великолепное создание. Да, сэр, я отдаю справедливость вашему отечественному продукту – вашей прекрасной толстомясой англичанке! Но я вам вот что скажу: после одного или двух ребят такая порода заплывает жиром. И вы имели успех, Амелиус, у такой великорослой, толстой женщины?
Амелиус почувствовал себя оскорбленным.
– Прошу вас говорить о ней более почтительным тоном, – заметил он, – если вы желаете, чтоб я отвечал вам.
Руфус вытаращил глаза от изумления.
– Я всячески расхваливаю ее, – запротестовал он, – а вы недовольны. Друг мой, вы напоминаете мне кошку, когда ее гладят против шерсти. Вы становитесь почти неприличным. Я нахожу, что лондонский воздух вам совсем не годится. Впрочем, это дело не мое, но я люблю вас. На море или на суше я все-таки люблю вас. Вы должны узнать, что бы я сделал на вашем месте, если б лавировал около смуглой мисс. Я бы… одним словом, я бы исчез. Что будет худого в том, если вы будете дрейфовать перед другой или даже перед двумя девушками прежде, чем сдадитесь совсем. Я бы с гордостью представил вас нашей тонкой, стройной, гибкой породе в Кульспринге. Да, сэр, я думаю, что говорю. Я готов отправиться с вами обратно на ту сторону Садка.
Выразившись таким непочтительным образом об Атлантическом океане, Руфус протянул ему руку в знак своей глубокой преданности и готовности служить ему.
Кто мог противостоять подобному человеку? Амелиус, всегда впадавший в крайности, горячо схватил его руку.
– Я был не в духе, – сказал он, – я был груб, мне стыдно за себя. Для меня возможно только одно извинение, Руфус. Я люблю ее всем моим сердцем и душой, я сделал ей предложение, и она приняла его. Теперь вы должны понимать мои побуждения, я… одним словом… я расстроен.
После такого характерного предисловия он описал свое положение настолько подробно, насколько мог, со всевозможным уважением и сдержанностью относительно мистрис Фарнеби. Руфус с начала до конца слушал с величайшим вниманием, не скрывая неприятного впечатления, произведенного на него известием о его помолвке. Когда он затем заговорил, то вместо того, чтоб по обыкновению смотреть на Амелиуса, он опустил голову и мрачно, уныло уставил глаза на свои сапоги.