– Дай Бог, сэр, чтоб вам не пришлось использовать в деле эти мои способности, – заявил Тоф. – Я только хотел показывать вам, что я не так стар, как кажусь, и что мои политические убеждения изменились с летами, из красного республиканца я стал умеренным либералом. Еще должен признаться, что я страстный поклонник прекрасного пола.
Он прижал руку к сердцу и ждал, что скажет Амелиус.
Таким образом, коттедж обзавелся двумя обитателями, Амелиусом и Тофом.
Руфус остался в Лондоне еще ненадолго и занялся наблюдениями над характером француза, он нашел, что жалобы на его дурной характер были напрасны и что его недостатки ограничивались тем, что «он старался придать себе вид джентльмена и не понимал шутки». Что же касалось честности и воздержанности, то рекомендация содержателя отеля не оставляла желать ничего лучшего. К величайшему удивлению Руфуса, Амелиус не скучал от своей спокойной жизни и не искал развлечений от скромного общества своих книг. Он аккуратно ходил в дом мистера Фарнеби, совершал продолжительные прогулки, никогда не упоминал имени Салли, потерял всякое желание ходить в театр и не появлялся более в курильной комнате клуба. Некоторые, заметив перемену, происшедшую в его горячем характере, принимали ее за хороший признак для будущего. Американец же видел глубже, его не так-то легко было обмануть. «Мой милый юноша обескуражен и упал духом, – решил он про себя. – Мрак поселился в душе его на месте бывшего там света, и что всего хуже, это то, что он сосредоточивается в себе». После тщетных стараний заставить Амелиуса открыть ему свою душу Руфус отправился в Париж не совсем спокойный за своего друга.
После отъезда американца ход событий изменился и неестественно спокойная жизнь Амелиуса была нарушена.
Явившись с обычным визитом в дом Фарнеби, он нашел всех в сильном волнении. Был созван второй консилиум вследствие опасных признаков, появившихся у больного. На этот раз доктора объявили ему, что он жертвует жизнью из-за упрямства, оставаясь в Лондоне и занимаясь делами. По счастью, дела банка могут поправиться при могущественном вмешательстве мистера Мильтона. При такой перспективе мистер Фарнеби по просьбе племянницы покорился предписанию врачей. Он боялся путешествия, и по его желанию Регина должна была ехать с ним. «Я ненавижу около себя людей посторонних и иностранцев, а между тем не люблю быть один, если ты не поедешь со мной, я останусь здесь и умру!» – так мистер Фарнеби говорил Регине хриплым голосом и сердито нахмурив брови.
– Мне очень грустно уезжать от вас, дорогой Амелиус, – сказала Регина, – но что могу я сделать? Я была бы рада, если б вы могли ехать с нами. Я было намекнула на это, но…
Ее опущенное вниз лицо договорило за нее. Амелиус почувствовал, что у него похолодела кровь при одной мысли быть спутником мистера Фарнеби в путешествии. Мистер Фарнеби со своей стороны испытывал такое же «приятное» ощущение.
– Я буду писать часто, – прибавила Регина, – и вы тоже, не правда ли? Скажите, что вы любите меня и придете завтра до нашего отъезда.
Она нежно поцеловала Амелиуса и минуту спустя быстро заглушила вспыхнувшее в Амелиусе чувство, прибавив: «Дядя любит, чтоб белье его было хорошо уложено, и никто не угодит ему, кроме меня, я должна бежать вниз».
Амелиус вышел на улицу, повесив голову и плотно сжав губы. Он находился недалеко от дома мистрис Пейзон. «Отчего мне не зайти, – думал он, а совесть прибавляла:
– и не узнать о Салли».
Там услышал он хорошие вести. Девушка расцветала и умственно и физически, она была на хорошем пути и обещала не быть более Простушкой Салли, если останется в заведении. Амелиус спросил, передала ли она фотографию коттеджа. Мистрис Пейзон рассмеялась. «Бедное дитя спит даже с ней, кладет ее под подушку и смотрит на нее по пятидесяти раз в день». Достойная матрона, богатая опытностью, увлеклась женской чувствительностью и сообщила Амелиусу о фотографии.
Вместо того чтоб продолжать разговор об успехах Салли, Амелиус к величайшему изумлению мистрис Пейзон, неловко извинившись, быстро оставил ее.
Он чувствовал потребность оставаться одному, он сознавал какое-то недоверие к себе, унижавшее его в собственных глазах. Уж не жертва ли он роковой случайности, как он читал в книгах? Ничтожное обстоятельство усилило его участие к Салли как раз в то время, когда Регина обманула его ожидания. Он был твердо убежден, что наносит оскорбление Регине и оскорбляет вместе с тем свое собственное достоинство, позволяя себе делать сравнения между погибшим созданием и молодой леди, которая должна была со временем стать его женой. Однако Салли занимала его мысли, несмотря на все его старания изгнать ее из головы. Существовала в нем, очевидно, какая-то развращенность. Если б в настоящую минуту было перед ним зеркало, он не осмелился бы взглянуть себе в лицо.
Находившись до утомления, он отправился в свой клуб. Швейцар подал ему письмо, как только он вошел в прихожую. Мистрис Фарнеби сдержала свое обещание и писала ему. Курильная комната была совершенно пуста в это время дня. Он развернул письмо, прочел его, нетерпеливо смял и сунул в карман. Даже мистрис Фарнеби не интересовала его в эту критическую минуту. Его собственные дела поглощали его. После того, что он слышал о Салли, им овладела одна мысль: сделать последнюю попытку ускорить свою свадьбу до отъезда Регины из Лондона. «Если б я мог только быть уверен в Регине…»
Мысли его остановились на этом. Он ходил взад и вперед по маленькой комнате тревожный, взволнованный, недовольный собою, отчаявшись в будущем. «Могу же я попытаться, однако», – решил он вдруг и сел за стол, чтоб написать письмо.
Все члены его семейства умерли, с тех пор как отец его оставил Англию. Ближайшим родственником оставался дядя, младший брат отца, занимавший важный пост в министерстве иностранных дел. К этому-то джентльмену он и писал теперь, извещая его о своем прибытии в Англию и о желании поступить на государственную службу.
«Будьте так добры, назначьте время, когда я могу видеть вас, – заканчивал он, – и я надеюсь, что вы останетесь мной довольны, если употребите свое влияние в мою пользу».
Он отправил письмо с рассыльным и велел ему подождать ответ. Ему было тяжело вступать с сношение с этим человеком, он не мог забыть его жестокие поступки с его отцом. Чего же мог ожидать сын? Была только одна надежда, что по прошествии такого долгого времени он захочет загладить прошлое и почтить память старшего брата, исполнив просьбу племянника.
Последние слова отца, выражавшие предостережения, его собственное детское обещание не завязывать сношений с родными в Англии живо восстали в уме Амелиуса, пока он ожидал возвращения посланного. Его единственное оправдание заключалось в побудившей его к тому причине. Обстоятельства, которых не мог предвидеть его отец, ставили ему в обязанность сделать эту попытку. Не было сомнения, что человек, подобный мистеру Фарнеби сделает уступку, если Амелиус заявит ему, что будет получать жалование от правительства и что сильное влияние родственника в скором времени доставит ему приличное место.
Посланный возвратился со следующим ответом:
«При обычных обстоятельствах я, без сомнения, употребил бы свое влияние, чтоб дать вам дорогу в свете. Но после того как вы усвоили себе ужасные политические взгляды и публично провозгласили их с кафедры, я удивляюсь, как вы осмелились написать мне. Между нами не может быть никаких сношений. Как социалист вы для меня человек посторонний».
Амелиус принял эту новую неудачу со зловещим спокойствием. Он курил, сидя в пустой комнате с дядиным письмом в руках.
О других плачевных результатах лекции газеты говорили вкратце. Погруженный в свои тревоги Амелиус совсем забыл об этом, когда писал к своему родственнику. «Очень похоже на меня», – подумал он, бросив письмо в огонь. Его последняя надежда улетела в каминную трубу вместе с легким дымом от сожженной бумаги. Теперь не оставалось более другого средства сократить срок, назначенный для его свадьбы. Он обращался к доброму другу, о котором упоминал Регине. Ответ, весьма дружески написанный, не принес ни малейшего утешения.