внутрь полуподвала, и лишь верхней половиной выглядывало во внешний мир,
скользя по поверхности пыльной отмостки и неухоженного газона с чахлыми
петуньями на нем.
И еще в помещении стояла кровать. В дальнем углу под жестяным коробом
вентиляции. Кровать без матраса и прочих излишеств, на которой вольготно
раскинулся, погруженный в нирвану, грязный и пьяненький бомж.
Лера обернулась, чтобы окликнуть Пашку Горячева, который замешкался
сзади, и сообщить, что привел он их куда-то не туда, но в поле ее зрения он не
попался, а когда она дернулась, чтобы вернуться в предбанник, дорогу ей преградил
медбрат в гавайской рубашке и мятых парусиновых штанах. Тот самый, который
только что изъял у Леры смартфон, пояснив, что его излучение может внести помехи
в работу тонкого медицинского оборудования. Лере сразу надо было сообразить, что
прикид раздолбая не вяжется со статусом сотрудника больницы, даже такой
захудалой, как эта. Но она торопилась поскорее узнать, что с мужем, и гавайская
рубаха ее не смутила.
Медбрат в парусине осклабился и кривляясь проговорил:
– Ай-ай-ай, какая досада!.. Как же вы, дама, правы, это действительно не
реанимация!
И, развернув ее за плечи, резким ударом ладони в спину втолкнул внутрь.
Сбить Валерию с ног всегда было непросто, она лишь просеменила по
инерции вперед, однако равновесие сохранила и на четыре клавиши не шлепнулась.
Она тут же метнулась к захлопнувшейся двери, но опоздала, ключ с противным
скрипом уже поворачивался в замке. Лера возмущенно заорала, принявшись
охаживать створку кулаком:
– Вы там с ума сошли? Немедленно откройте и выпустите меня! Что вам от
меня нужно?!
«Медбрат» весело откликнулся с той стороны:
– А ты покалякай со своим благоверным, он тебе скажет. Если, конечно,
очухался. А не очухался, тоже не беда, Фогель подкатит с минуту на минуту, он тебе и
объяснит. Шуметь не советую, дело пустое. У них в этом бараке психов держат, так
что, контингент не удивится, если ты бузу затеешь. Хоть оборись в форточку.
Глумливый голос стих, удаляясь, а Лера медленно обернулась в сторону тела
на кровати. С усилием переставляя ставшие непослушными ноги, она подошла
ближе. Охнула. Наклонилась. Страшась, нашла пульсирующую жилку на шее. Лёнька
был жив, но так плох и настолько изувечен, что боль полоснула Леру через все
сердце от края и до края.
Он лежал в перепачканной кровью, изорванной одежде, прикованный по рукам
и ногам четырьмя наручниками к голой раме кровати, и хрипло дышал. Он не пришел
в сознание, когда Лера его окликнула и когда легонько потрясла его за плечо, а
сильно трясти она побоялась. Больше она ничего не могла сделать, поэтому села на
пол рядом со страшным одром и безмолвно завыла.
Вот, значит, как решил разобраться с ними Ефремов. Сволочь. Старая
злопамятная сволочь.
Наверно, Лера виновата сама. Наверно, не следовало дергать за усы тигра, но
она помнила, она знала, что этого зверя не проймешь жалостью и не соблазнишь
денежной компенсацией. По крайней мере, стольких денег, какими можно было бы
удивить Ефремова Тоху, у Леры не нашлось бы, даже реши она все распродать
вплоть до зубной щетки. Отпустить Лёньку он согласился бы исключительно и только
по прихоти, и то, если Лера смогла бы его чем-нибудь поразить. Например,
безрассудной удалью камикадзе.
Не вышло. Может быть, она его и поразила, но эффект получился обратный.
Лера не психолог, тут ее слабое место. Разве можно выставлять в смешном виде
крестного папу в глазах шестерок? Он бандит, всегда был таким, и время его не
изменило.
Пашку жалко. Попал под раздачу, хотя вообще ни при чем. С ним сейчас тоже
разбираются ефремовские гориллы, если уже не разобрались. Босс никогда не
терпел лишних действующих лиц в своих постановках.
Однако, как Горячев повелся на какой-то звонок какого-то монтажника? Так и
повелся, что монтажник с переломом, скорее всего, реально существует. Неизвестно
только, в этой ли больничке поправляет здоровье или в еще какой. Такие
подробности о наемном служащем наниматель знать не обязан.
Вероятно, прежде чем наехать на Леонида, Ефремов наводил о нем справки –
окружение и все такое. У Тохи всегда были широкие связи и возможности, а сейчас
они могли расшириться еще больше.
Она сидела на голом полу рядом с койкой, и гладила Лёнькину руку.
Изувеченную, грязную, страшную. Пристегнутую равнодушным металлом наручников
к равнодушному металлу кровати. И плакала. Плакала. Слезы все не кончались…