Он пошел и сказал Белле о своем открытии (о том, что дедушка рассказывает историю), и она взглянула на него с тем выражением, которое он не любил, чуть жалостливо, и покачала головой туда-сюда, и расстегнула его верхнюю пуговицу и сказала: спорт, ингале[89], нужно хоть немного заботиться и о теле, взгляни, какой ты бледный, слабый, худой, просто фертл-курица, кто тебя в армию возьмет, кто, но Мумик заупрямился и сказал ей, что дедушка Аншель рассказывает историю. Ведь и бабушка Хени рассказывала всякие истории, пока еще соображала, и Мумик отлично помнит тот ее особый голос, когда она рассказывала, и как она бесконечно тянула слова, и как от этих слов у него напрягался живот, и проступал странный пот на ладонях и под коленями, и в точности так же он себя чувствует сейчас, когда говорит дедушка. Когда он объяснил это Белле, он сразу понял, что дедушка, бедняга, заперт в своей истории, как тот крестьянин с грустным лицом и ртом, открытым для крика, которого тетя Итка и Шимек привезли из Швейцарии, и этот крестьянин всю свою жизнь жил в маленьком стеклянном шарике, где шел снег, когда его трясли, папа и мама положили его на буфет в зале, и Мумик мучился из-за этого рта, так что в конце концов случайно разбил шарик и освободил крестьянина, а пока что Мумик продолжает записывать в шпионской тетради, на которой для блезиру написано «Родиноведение», путаные слова деда, и постепенно он начал находить там слова понятные, вроде Геррнайгель, например, и Шехерезада, например, но о них ничего не сказано в Еврейской энциклопедии, и Мумик спросил Беллу, будто просто так, что это такое Шехерезада, и Белла обрадовалась, что он наконец перестал интересоваться страной Там, пошла и разузнала у своего Иегошуа, майора, и через два дня ответила Мумику, что Шехерезада — это арабская принцесса в Багдаде, и это звучало довольно странно, ведь каждый, кто читает газету, отлично знает, что в Багдаде нет никакой принцессы, а только президент Касем, пся крев, который тоже ненавидит нас, как все гои, да сотрется их имя, но Мумик никогда не отчаивался, у него воловье терпенье, и он знал, что все, что сегодня нам кажется таинственным, страшным и непонятным, может стать совсем ясным, потому что главное — логика, и все можно объяснить, так это в арифметике, да и во всем прочем, но пока правда откроется, нужно вести себя как обычно, будто ничего не случилось, нужно по утрам ходить в школу, высиживать там на всех уроках, и не обижаться на детей, которые говорят, что у него верблюжья походка, эдакие странные прыжки, что они понимают, и не страдать, когда они называют его Элен Келлер из-за его очков и проволоки на зубах, из-за которой он порой старается не разговаривать, и не слишком доверять им, когда они подлизываются, чтобы он сказал им, когда будет контрольная по арифметике, и нужно еще соблюдать договор с бандитом Лейзером, который вымогает у него каждое утро бутерброды, и каждый день успешно добираться из школы домой, и известно, что это можно сделать только при помощи арифметики, потому что семьсот семьдесят семь шагов точности, ни больше, ни меньше, от школьных ворот до лотерейной банки, а там сидят родители, прижатые друг к другу, и они весь день не говорят ни слова и замечают его в ту минуту, когда он появляется в конце улицы, издалека, у них на это чутье собачье, и когда он до них добирается, мать выходит ему навстречу и дает ключ от дома. Мама у него очень маленькая и толстая, и смахивает на килограммовый пакет муки, и она слюнявит пальцы, и причесывает волосы Мотла, сына кантора Песи[90], чтоб не были такими растрепанными, и подчищает щеку и рукав, а Мумик-то уж знает, что нет там никакой грязи, но она любит прикасаться к нему, а он, сирота, стоит терпеливо, не двигаясь, под ее ногтями и пальцами, тревожно заглядывает в ее глаза, потому что если выяснится, что они больные, нам могут не дать сертификат для въезда в Америку, и мама, которая вовсе не знает, что сейчас она мама Мотла, говорит ему быстро и шепотом, что с его отцом не сладить, и невмоготу уже терпеть его крехцы, словно он семидесятилетний старик, и она тут же оглядывается на отца, который не двигается и смотрит в пустоту, мол, он ни при чем, и она говорит Мумику, что он уже неделю не мылся, и из-за одного только запаха не приходят покупать билеты, уже два дня никто не заходил, кроме трех постоянных клиентов, и с какой стати Лотерейная компания оставит здесь эту банку, если нет покупателей, и откуда мы возьмем деньги на еду, я тебя спрашиваю, и то что она торчит с ним здесь весь день, как две сардины, это только потому, что в денежных делах на него нельзя положиться, с него ведь станется продавать лотерею в кредит, и чтобы с ним не случилось, не дай Бог сердечного приступа из-за всякого хулиганья, за что Бог меня так наказывает и не убивает меня сразу, вместо в рассрочку по частям, спрашивает она и замолкает. И лицо ее опускается совсем вяло, но когда она на мгновенье поднимает на него взгляд, и глаза у нее вдруг молодые и красивые, нет в них страха и нет злости ни на кого, наоборот, она словно делает Мумику хендлех такие, чтобы он ей улыбнулся, чтобы был что-нибудь особенное для нее, свет вспыхивает в ее глазах, но это продолжается только полминуты, и она снова такая, какой была, и Мумик видит, как меняются ее глаза, и Мотл неслышно шепчет ей, голосом брата моего Элиягу, хватит мама, ну не приведи Бог плакать, господин доктор говорит, что нельзя утомлять глаза слезами, ради всех нас, мама, и Мумик клянется про себя, тьфу, иначе чтоб он помер в черной могиле Гитлера, что он достанет ей зеленый камень, который может лечить больные глаза, а может, еще и другую холеру, и благодаря этим мыслям, которые Мумик глубоко обдумывает в тайне, он умудряется почти не слышать шпаны из десятого класса, тех, которые стоят на безопасном расстоянии от его толстого отца и кричат: «Лотерея вам сулит радости с три короба, лотерея превратит доходягу в борова», это у них такая дразнилка, но Мумик с мамой ничего не слышат, и Мумик видит, что и отец, этот могучий и грустный император, погружает глаза в свои ладони, нет, все трое совсем не слышат этой черни, потому что они привыкли только к словам своего тайного языка, идиша, а вскоре и красавица Мерилин Монро сможет беседовать с ними, потому что она вышла замуж за еврейского господина Миллера, и каждый день заучивает наизусть по три слова на идише, а всем остальным ни дна, ни покрышки, аминь, и мама продолжает прикасаться к Мумику то тут, то там, а он пока что про себя семь раз повторяет волшебное слово хаймова, которое полагается говорить необрезанным в корчме, около границы, так написано в книге про мальчика Мотла, потому что когда говорят им хаймова, они сразу же бросают все свои дела, и выполняют все приказания, особенно если просишь у них, чтобы они помогли тебе перейти американскую границу, не говоря уже о делах попроще, вроде того, чтобы разделаться со шпаной из седьмого класса, и только по доброте своей Мумик еще не напустил на них необрезанных.
90
«Мотл, сын кантора Песи» — повесть идишского писателя Шолом-Алейхема (Рабиновича; 1859–1916). Д. Гроссман рассказывал, как ему, маленькому израильскому мальчику, папа читал на идише книжки Шолом-Алейхема, а он, не понимая языка, улавливал по интонации и выражению папиного лица, где смешно и где грустно, и полюбил этого автора на всю жизнь.