…Первым делом Мумик включил большой приемник, на стеклянной шкале которого значились все столицы мира, и дождался, пока нагреется зеленый глазок, и услышал, что уже пропустил начало передачи «Приветы от новых репатриантов и розыски родственников», и только надеялся, что еще не передали его имена. Он снял с холодильника листок, на котором отец записал для него несколько имен буквами крупными, как у первоклассника, и вместе с дикторшей произносил про себя: Рохале, дочь Поли и Авраама Зелигсона из Пшемышля, разыскивает свою младшую сестру Леале, проживавшую в Варшаве с тысяча девятьсот… Элиягу Фрумкин, сын Иохевед и Гершеля Фрумкина из Ситры, разыскивает свою жену Элишеву, в девичестве Айхлер, и сыновей Яакова и Меира…
Да Мумику вовсе и не нужно заглядывать в листок, чтобы знать наверняка. Ведь все свои имена он знает наизусть. Марта-Эстер Нойман, урожденная Шапиро, и мальчик Мордехай Нойман, и Цви-Гирш Нойман, и Сара-Бэлла Нойман, множество пропащих Нойманов бродят в стране Там, и Мумик уже перестает прислушиваться к радио, а произносит про себя голосом радиоженщины, печальным, неизменным и чуть усталым от безнадежности голосом, который он слышит за каждым обедом с тех пор, как выучился читать и ему дали бумагу с именами, Ицхак бен Авраам Нойман и Арье-Лейб Нойман, и Гитл, дочь Гершля Ноймана, все Нойманы, все это близкие родственники его отца, близкие, но страшно далекие, так ему часто объясняли, и его палец чертит круги на бумаге, испачканной жиром тысяча одного обеда, и в каждом круге замкнуто очередное имя, но внезапно Мумик припоминает, да, это тот самый мотив, что звучит в разговорах стариков, когда они рассказывают на скамейке свои истории про страну Там.
…Разговорившись, папа начал рассказывать про крохотное местечко, про топкие переулки, про каштаны, что здесь не растут, про старого торговца рыбой, про водоноса, про сирень и про то, какой райский вкус был у тамошнего хлеба, про хедер, где он учился, и про ребе, который подрабатывал тем, что чинил битые горшки, стягивая их проволокой, и о том, как уже в три года ему приходилось одному возвращаться ночью по снегу из хедера, а дорогу ему освещал фонарик, сделанный из редьки с воткнутой в нее свечой. Мама сказала вдруг: надо же, там и вправду был такой хлеб, какого здесь нету, как только ты сказал об этом, я припомнила: его пекли дома, а то как же, и хватало на целую неделю, дай Бог, чтобы мне посчастливилось еще хоть раз в жизни его отведать. И папа сказал: между местечком и Ходоровом у нас был лес, настоящий лес, не то что эти беззубые гребешки, которые понатыкал Керен Каемет, чтоб им пусто было, и в том лесу росла поземкес, которая здесь не водится, крупная, как вишня, и Мумик поразился, когда услышал, что и там был Ходоров, такой же Ходоров, как вратарь тель-авивского «а-Поэля», но слушал не перебивая, и мама, поперхнувшись от воспоминаний, сказала: да, но у нас их называли ягдес, а папа сказал: нет, ягдес не то, они поменьше. О, что за фрукты там росли, пальчики оближешь, а трава, ты помнишь тамошнюю траву? И мама сказала: еще бы не помнить, такое не забудешь, ой, зол их азой обн койах цу лебен, чтоб мне так жить, как я все это помню, такая зеленая, крепкая, не такая пожухлая, как тут, это же не трава, это прокаженная земля, а когда жали колосья и ставили в поле стога, помнишь, Тувья? Ох, сказал папа и глубоко втянул воздух, какой запах! Люди боялись спать на свежих стогах, боялись, не дай Бог, что не смогут проснуться…