Где же тут сочинитель — тот фантазер, что некогда разложил перед собою чистый бумажный лист? Сочинитель остался за кадром. Лишь его мысль и его эмоция, тасовавшие чужие тексты, отпечатались в новой книге отбором цитат и их строем. Едва ли это удивляет — ведь книг написано больше, чем в состоянии просто окинуть взором даже самый жадный до чтения человек. Может быть поэтому в последние десятилетия новые книги все чаще создаются из старого — с помощью перекроя и лицовки, методом, заимствованным у бедных портняжек прошлого.
В книгу отбирались русские переводы художественных произведений, связанных с темой Катастрофы. Тема, к которой мы не можем не возвращаться и к которой все труднее становится возвращаться. Естественно наше желание отгородиться от ужасов, затверженность ежегодних церемониалов отупляет чувства, а серая дымка забвения неотвратимо заслоняет прошлое по мере того, как время движется вперед. Но память — часть нашей личности, и нельзя позволить забвению поглотить страшное прошлое. Как наказал некогда учитель наш Моисей: «Помни, что сделал тебе Амалек… Когда Господь Бог твой успокоит тебя от всех врагов твоих со всех сторон, на земле, которую Господь Бог твой дает тебе в удел, чтоб овладеть ею, — изгладь память Амалека из поднебесной. Не забудь!» (Второзаконие / Дварим, 25:17,19).
Итак, собранные здесь стихи и прозу рекомендуется читать как единый текст. Композиция книги — это контрапункт, и голоса авторов, разделенных временем и возрастом, жизненным опытом и. языком, стройно звучат в новом предлагаемом читателю полифоническом произведении, которое я назвала «Опечатанный вагон».
Название заимствовано у израильского поэта Дана Пагиса (1936–1986), еврея из Вены, который, будучи мальчиком, с 1941 года и до конца войны, находился в концентрационном лагере. Опыт Катастрофы — тот же опечатанный вагон: он герметичен, в него не войти извне, как невозможно вынести на свет Божий его содержимое. Дан Пагис озаглавил так поэтический цикл о пережитом, жесткий и ироничный. Ретроспективный взгляд, как камера кинооператора, выхватывает из прошлого образы, обрывки мелодий и последний лепет идущего на смерть еврея, тщетно пытающегося вписать свой жребий в библейскую картину мира:
Опыт человека, прошедшего Катастрофу, напитал поэтические строки скепсисом: сумеет ли словесное искусство осуществить коммуникацию между двумя мирами, между «там» и «тут», сумеет ли облегчить груз пережитого, вынесенный «оттуда».
Эта книга рассказывает о Катастрофе в порядке хронологии описываемых событий и преемственности сюжетов, независимо от того, когда и где написано произведение. Рассказчики ведут нас от начала бедствий евреев на занятых нацистами польских, чешских, украинских землях через гетто в концентрационные лагеря, а затем в лагеря уничтожения. Сквозь смерть и попытки выжить, сквозь контакты и конфликты с неевреями, через повиновение, душевную независимость и восстание, вплоть до освобождения и дальше, в мирную жизнь, все ближе и ближе к нам, ко взгляду извне.
Эту условно хронологическую структуру нарушает эссе Эли Визеля, которое отделено от конца Второй мировой войны перспективой 25 лет и очерчивает общую проблематику обсуждения этой тревожащей, болезненной и взыскующей темы. Воспитанный в набожной хасидской семье и испытавший на себе ужасы концлагерей Биркенау, Освенцима и Бухенвальда, Эли Визель (р. 1928, Румыния) представляет читателю трагический парадокс: когда пережившие Катастрофу молчат, мир понуждает их к откровенности и желает во что бы то ни стало докопаться до истины, а когда очевидцы начинают говорить, мир не в состоянии воспринять услышанное. И тут писатель призывает на помощь изощренность искусства.
Документ о Катастрофе идет к читающему напрямик, и читатель зачастую норовит отскочить в сторону, словно от несущегося навстречу автомобиля. Художественный текст петляет, прячет факт за придумками, мифами, вешает завесы, за которыми, по молчаливому соглашению с читателем, скрывается «нечто» из опечатанного вагона, то страшное «нечто», о котором читатель осведомлен из другого источника. Эти иносказания иногда настолько прихотливы и субъективны, что расшифровка их требует немалого интеллектуального усилия. Невольно хочется вспомнить слова еврейского поэта Хаима Нахмана Бялика (1873–1934), написанные еще в годы Первой мировой войны: