Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ «Les vieux» и переглянулись с тобой, рассмеялись, и у обоих слезы были на глазах. Потом я задала Юре уроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было, когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы, записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики.
И сколько этих детей: чудные глаза, темные кудрявые волосы, среди них есть, наверное, будущие ученые, физики, медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты.
Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает.
Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых, озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников и гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю, и после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет, мы исчезнем, как исчезли ацтеки.
Крестьянин, который привез весть о подготовке могил, рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: «Они и шьют, и сапожничают, и кожу выделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают… Что ж это будет, когда их всех поубивают?»
И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет: «Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух; в субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле нее играли дети». А второй собеседник скажет: «А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша, забыл ее фамилию, я у нее когда-то лечил глаза, после работы она всегда выносила плетеный стул и сидела с книжкой». Так оно будет, Витя…
Витенька… Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе.
Живи, живи, живи вечно… Мама.
(1963)
Нелли Закс
Кто же вытряс песок из ваших башмаков?
Перевод с немецкого Андрея Графова
(1960)
Станислав Выгодский
Человек с тележкой
Перевод с польского В. Демидова
В городе ввели комендантский час и объявили, что по каждому, кто появится на улице после семи вечера, стрелять будут без предупреждения. Семь часов — в июле это даже еще не сумерки. И те, кто отважились подойти к окнам, были поражены видом улицы, пустой среди бела дня. Перемена совершилась мгновенно. За какую-нибудь минуту улица опустела, затаилась, приобретя черты доисторического пейзажа: даже булыжник и кирпич, облитые жарким солнцем июля, казались одичавшими, и от них веяло пугающим безмолвием.
Тех, кого в течение дня забирали на Дембовую, отпускали незадолго до семи, чтобы они успели вовремя добраться домой. Когда они выходили за ворота, униженные и обессиленные многочасовой работой, их заставляли бежать, подгоняя громкими окриками. Перепуганные, избитые люди бросались врассыпную, каждый пробивался в свою сторону: одни бежали вверх по улице, другие мчались вниз, к рынку. Тот, кто жил близко, подбежав к своим воротам, на мгновение останавливался, чтобы оглядеться. А через несколько минут улицы замирали, воцарялась глубокая тишина.
Этого немолодого уже человека взяли утром, когда он подымался в гору, толкая перед собой двухколесную тележку, нагруженную всяким хламом. Время от времени человек останавливался, опирался на тележку и вытирал пот с широкого лица с глубоко сидящими глазами. Эти глаза так привыкли разыскивать старье, что даже в минуты отдыха их взгляд скользил по закоулкам и подворотням в поисках какого-нибудь ржавого, никому не нужного куска железа или выброшенного рваного тряпья.
Его рослая фигура была облачена в поношенный и засаленный костюм, заскорузлый от покрывавших его пятен. Это одеяние уже давно утратило былую мягкость материала и, казалось, составляло одно целое с телом, привыкшим ходить в упряжи. Через спину и грудь была переброшена широкая холщовая лямка, привязанная обоими концами к гладкому дышлу; она помогала удерживать напирающую тележку, когда он спускался по крутой улице, ведущей к рынку.