— Дай-ка сюда мишку, девочка, — сказал он.
— Почему вы у нее отбираете? — спросил немец.
— Я ребенку хотел, — сказал полицейский.
— А вы не видите, что это тоже ребенок? — сказал немец. — Странный вы человек. Как не стыдно.
Потом они возвращались домой, и мальчик, плача, радовался, что все же с ним мать, а не отец. При отце он бы стеснялся плакать, а не плакать не мог, как ни старался. На следующей неделе партизаны убили Надеру и его старшего сына; какой-то молодой человек среди бела дня на вокзальном перроне застрелил немца, а какая-то еврейская семья покончила с собой — легла ночью на рельсы; мальчик все это знал, обо всем слышал и постепенно забывал. Время от времени он, правда, плакал, особенно когда вспоминал, что теперь у него никогда не будет жены и детей — ведь он уже однажды поклялся в верности; и что любовь — она ведь на всю жизнь.
(1962)
Геррит Ахтерберг
Освенцим
Перевод с немецкого Е. Витковского
Об этом ветер говорит сурово,
Не ведая, о чем его рассказ.
Нет никого, кто помнил бы о вас,
И ныне я твержу об этом слово.
Растаял в воздухе замолкший глас,
О том, что было — ни строки, ни слова:
Из тьмы кромешной не расслышать зова.
Последний отсвет памяти погас.
Вагон отцеплен, в дальнем тупике,
На рельсах смерти брошен и забыт.
Ждать — тяжело, надеяться напрасно.
И надпись мелом на дверной доске,
Начертанная четко и бесстрастно,
О пункте назначенья говорит.
Ицхак Каценельсон
Опять вагоны, вагоны вернулись
Песнь четвертая из поэмы
«Сказание об истребленном еврейском народе»
Перевод с идиша Ефима Эткинда
Как поезда страшны!.. И как вагон прожорлив!..
Он ненасытен, он опять разинул пасть…
Туда, сюда, туда… Крик застревает в горле.
Проклятый поезд, он опять нажрался всласть,
И вот он снова пуст. Бездонная утроба
Готова поглотить десятки тысяч тел.
Закрыли двери, как забили крышку гроба:
Вагоны жрут и жрут. Им незнаком предел.
О, звери хищные! Чего теперь вы ждете?
Утроба поезда, как прежде, голодна.
Еще живых людей! Еще еврейской плоти!
Младенческая кровь для вас пьяней вина!
Какие, что ни день, обильные обеды!
Какой неистовый, чудовищный банкет!
Справляют пир вагоны-людоеды,
Но вечно голоден их поезд-людоед.
Загоны для скота, вагоны-душегубки,
Где от живых неотличимы мертвецы,
Где никнут над детьми — о, как их тельца хрупки, —
Живые матери и мертвые отцы.
Кто жив еще, кто мертв? С живого пот струится
Живыми каплями. Последний признак — пот.
Ребенок молит: «Пить!.. Ой, мама, где водица?..»
И мертвое лицо в ожесточенье бьет.
Другой кричит, кричит, но дед его не слышит,
Бессильно свесилась седая голова.
Ребенок жив еще, он плачет, стонет, дышит,
Он бабку теребит: «Пойдем!». Она мертва.
А там, в другом углу — что там за суматоха?
Мальчишке повезло: он спрыгнул на ходу.
Но с крыши — очередь. Ему теперь неплохо:
Не будет долго ждать, чтоб умереть в аду…
…Вагоны для скота! Вы увезли десятки,
Нет, сотни тысяч тел — и вы опять пусты.
Где все они? Ну, пусть не все, пусть хоть остатки…
Проклятые, ведь вы боитесь пустоты!
У всех у нас мечта: пусть милосердный выстрел
Поможет оборвать безмерно страшный сон!
Пусть смерть придет, но пусть она покончит быстро
С кошмаром, застившим над миром небосклон.
Вагоны, разве вы смертельно не устали?
Вы крик, и вопль, и плач терпеть обречены;
Вы терпите, но вы — из дерева и стали,
А сталь и дерево землею рождены.
Вагонам все равно: они не внемлют крикам,
В неведомую даль уходят поезда.
Колеса крутятся, они стучат по стыкам —
Не все ли им равно, откуда и куда?
Конечно, поезда ни в чем не виноваты,
Они не знают тех, кого они везут.
Но тем, кто гонит их, не миновать расплаты.
Настигнет каждого неотвратимый суд.
(3 октября 1942 — 18 января 1943)
Синтия Озик
Шаль
Перевод с английского Ирины Гусевой