— Не говорила. Но меня научили. Вы научили.
— Мы?
— Вы, поляки, немцы…
— Ты нас объединяешь?
— Так вы же арийцы!
— Ирена!
— Вы научили меня этому. Только недавно я поняла, что все на свете всегда ненавидели нас и ненавидят.
— Преувеличение! — буркнул он.
— Вовсе нет! А если и не ненавидят, то в лучшем случае с трудом терпят. Не говори мне, что у нас есть друзья, это только так кажется, а на самом деле нас никто не любит. Даже помогаете вы нам иначе, чем другим людям…
— Иначе?
— Да, тут вам приходится вынуждать себя к самопожертвованию, к сочувствию, к тому, что человечно, справедливо, — к добру. О, уверяю тебя, если б я была способна так не любить евреев, как вы их не любите, то не стала бы говорить «мы» и «вы». Но я не способна на такое чувство и должна быть одной из них — еврейкой! А кем же мне еще быть, скажи?
— Собой, — сказал он без особого убеждения.
Она ответила не сразу. Опустив голову, стояла довольно долго, снова чертя зонтиком по земле невидимые знаки. Потом вдруг подняла на Малецкого свои прекрасные восточные глаза и сказала мягким, похожим на прежний голосом:
— Я и есть я. Но барышни Лильен из Смута больше не существует. Мне приказано было забыть о ней, вот я и забыла.
В воротах началось движение. Пользуясь новым перерывом в стрельбе, люди выбегали на улицу.
— Пошли! — сказал Малецкий.
Немецкий солдат, патрулирующий в воротах, торопил выходивших. Мгновение спустя Малецкий и Ирена были уже на улице.
Ирена этого района не знала и в нерешительности остановилась. Малецкий повел ее в сторону Францисканской улицы. Немногочисленные прохожие тоже устремились туда, держась поближе к домам. Где-то вдали слышались одиночные выстрелы. Посредине мостовой медленно ехала открытая военная машина. Стоя на ее ступеньке, молодой офицер громко отдавал команду солдатам, выстроившимся у карусели…
Итак, наступила Страстная пятница. Пятый день длилось сопротивление повстанцев. Пожары перекинулись вглубь, охватили дальние кварталы гетто. Средь огня и дыма безостановочно хлопали выстрелы, слышался сухой треск автоматных и пулеметных очередей. Начались облавы на евреев в городе. В разное время и из разных мест кое-кому из них удалось выбраться за стены гетто, и теперь усиленные патрули немецкой жандармерии, а также синей[53] и украинской полиции ловили беглецов на улицах. Установлены были посты и у выходов из подземных каналов, поскольку именно таким путем евреи чаще всего пытались прорваться на свободу. Их убивали тут же, на месте. Весь день в разных районах Варшавы время от времени слышалась короткая стрельба. На улицах тогда поднимался переполох, прохожие прятались в ближайшие подворотни. Случалось, через опустевшую площадь либо по внезапно обезлюдевшей улице бежал, пригнувшись, одинокий человек. Вскоре ружейный залп настигал его, он падал. К лежавшему подъезжали на велосипедах жандармы, подбегали украинские полицейские в зеленых мундирах. Живых добивали. Минуту спустя на улице возобновлялось обычное движение.
У костелов толпились люди, по случаю Страстной пятницы спешившие навестить могилы. Стояла прекраснейшая из весен…
…Солнце заливало высокое светлое крыльцо. Пахла зацветающая сирень, а чистый воздух полнился веселым птичьим щебетом. За бульваром внизу текла Висла, тоже в солнечном сиянии, вся как бы покрытая жидким, искрящимся золотом. Варшава высилась над нею голубоватой громадой подернутых дымкой домов и сверканьем стройных костельных башен. Тяжко, неподвижно нависла над городом черная туча пожаров. Посредине Вислы плыла маленькая красная байдарка.
…Ирена так обессилела, что подкосились ноги, — пришлось опереться о балконные перила. Внизу, у подъезда, маленький Пётровский лежал на спине, раскинув ручки и закрыв глаза. Стефанек Осипович озабоченно склонился над ним.
— Ты чего лежишь, лучше встань…
— Нет! — твердо ответил Вацек.
— А чего ты?
— Я Иисус.
— Ты Иисус?
— А ты ангел! Нагнись, я же на кресте вишу.
С лестничной площадки донесся тонюсенький голосок высунувшейся из окна, похожей на розовый цветочек, Терески:
— Мальчики, вы что делаете?
— Я Иисус! — откликнулся снизу Вацек, приоткрыв один глаз. — Иди к нам!
Опершись ручонками о жесть карниза, Тереска наклонилась так низко, что темная прядка волос упала ей на глаза. Она хотела откинуть волосы, но тут ладошка ее соскользнула с жести, девочка потеряла равновесие и полетела вниз. Она крикнула коротко, душераздирающе.
Первой во двор выбежала Пётровская. Увидев лежавшую на земле девочку, она схватилась за голову.
53
Так называлась полиция (в синих мундирах), состоявшая из поляков и, как правило, сотрудничавшая с оккупационными властями.