Человек хотел повернуться, но эсэсовец крикнул:
— Стой! Куда идешь?
— Домой.
— Комендантский час! Где твой дом?
— Там.
— Иди!
Человек дернул дышло и повернул к дому. Когда он остановился у ворот, эсэсовец прицелился и выстрелил. Человек качнулся и медленно стал оседать, тело его повисло на перекинутой через грудь лямке, затем распростерлось на булыжнике. Тележка тихо покатилась вперед.
— Что же это? — прошептал человек, лежа на мостовой и озираясь вокруг. — Что же это? — повторил он. Он лежал на камнях, и крутая плоскость мостовой придвинулась вплотную к его испуганным глазам. — За что?
Скрипнули ворота, раздвинулись немного, потом приоткрылись шире. Какая-то женщина вышла из темноты. Увидев раненого, она наклонилась над ним и спросила:
— Это ты?
Человек, лежавший на мостовой, повернул к ней лицо.
— Мама, — прошептал он, — за что?
Она подняла голову, повернула неподвижное лицо к темным фигурам, стоявшим неподалеку.
— Вези его в больницу! — приказал эсэсовец.
— Кто это сделал? — спросила женщина.
— Уже комендантский час, — ответил эсэсовец.
— Кто это сделал? — повторила женщина.
— Ты что, не понимаешь, что тебе говорят?! — заорал немец. — Тащи его в больницу!
— Зачем?
— Старая кляча! Чтобы его перевязали!
Женщина обняла раненого и попыталась поднять. Сын взглянул на нее:
— Подожди, — шепнул он. — Я сам. — Он попробовал встать, но бессильно выдохнул: Не могу…
Мать наклонила тележку, придержала опущенное дышло, и он вскарабкался на платформу. Тележка была небольшая, и ноги его повисли в воздухе. Женщина схватила лямку, надела ее на себя и повернулась вместе с тележкой к склону. Только теперь она заметила на мостовой большое темное пятно.
— В больницу! — приказал эсэсовец.
Улица сбегала вниз. Женщина смерила взглядом крутизну и стала спускаться. Сзади напирала тележка, на которой лежало тяжелое тело сына. Женщина оглянулась, ноги раненого бессильно болтались, по камням волочились лямки упряжи, и все, что происходило потом, было необыкновенно странным. Тысячи раз виденная улица казалась неведомой страной, по которой катилась тележка с ее сыном. «Я не удержу тележку, — подумала она. — Скажу ему, чтобы встал».
— Какой ты тяжелый, — сказала она, не поворачивая головы. Не услышав ответа, она остановилась и, не выпуская дышла из рук, чтобы не потерять равновесия, оглянулась. Лицо раненого посерело.
— Подожди, я встану. — Он попытался приподняться на локте, но тут же, обессиленный, упал на доски. — Нет, не могу, мама. Не могу…
Эсэсовцы, шедшие сзади, нетерпеливо подгоняли ее криками.
— Нет, ты совсем не тяжелый, — сказала она и двинулась вперед.
— Ты хотела сказать мне что-то другое, — ответил тихо сын.
— Нет, ничего.
— Ты хотела сказать другое, но ты такая добрая…
— Нет, сынок, я ничего не хотела сказать. — И, помолчав немного, спросила, перебивая грохот колес: Очень больно?
— Нет, совсем не больно.
Измученная, она хотела остановиться, она уже не могла сдержать напор тяжелой тележки. Она чувствовала, что ей обязательно надо остановиться хоть на минуту, чтобы передохнуть, но уклон заставлял ее бежать. Только у подножья холма тележка остановилась.
— Уже близко, — сказала она.
— Да, мама.
— Тебе не больно, сынок?
— Нет.
Она молча тащила тележку по темным улицам. Эсэсовцы шли сзади и, встречая патруль, всякий раз со смехом что-то объясняли солдатам.
— А вы-то зачем их провожаете? — спросил какой-то солдат.
— Зачем! Да чтобы никто не задержал их! — ответил эсэсовец и крикнул женщине:
— Далеко еще до больницы?
— Нет, близко.
Она тяжело шагала, наклонившись вперед. Натянутая лямка, охватывавшая худые старческие плечи, иногда вдруг опадала, становилась снова гибкой, и тело матери на мгновение переставало чувствовать тяжесть. Но в ту же секунду до ее сознания доходило, что тележка останавливается, и тогда, охваченная безумным порывом, полная самозабвения, она бросалась вперед, чтобы снова почувствовать тяжесть, отдать до конца свои гаснущие силы. «Уже недалеко, уже близко», — твердила она и, подняв голову, мерила взглядом расстояние.
— Как темно, — сказала она сыну, не поворачивая головы.
— Но ты ведь найдешь, — ответил он неожиданно громко.
— Конечно, сынок.
Больница была погружена в темноту.
Осторожно прислонив тележку, мать пошла на ощупь отыскивать вход. Она помнила, что он где-то здесь, она не могла ошибиться. В воздухе стоял запах больницы, тошнотворный, пугающий. Мать быстрыми шагами прошла дорожку, которая вела от здания до калитки, где остались эсэсовцы, и вдруг почувствовала, что это темное здание, черные окна, неподвижность и безмолвие внушают ей ужас. Она поднялась по ступенькам и стала искать во мраке дверь. Шарила беспокойно, поспешно, ей казалось, что каждая утраченная минута — это та, единственная и неотвратимая.
— Есть здесь кто-нибудь? — крикнула она в отчаянии.
Распахнулась дверь, открыв вход в ярко освещенную комнату, на крыльце стало светлее. Женщина в белом, появившаяся на пороге, испуганно отшатнулась и хриплым голосом спросила:
— Что вы тут делаете?
— Там сын мой.
Женщина в белом все еще не понимала.
— Как вы сюда попали? Ведь уже комендантский час.
— Сына моего ранили.
— Куда?
— Не знаю.
— Где он? — женщина в белом повысила голос.
— Там, возле ворот, на тележке.
— На какой тележке?
— Я привезла его.
Сестра повернулась и быстро пошла к дверям в глубине комнаты. Снова наступила тишина. Матери казалось, что темнота, подстерегавшая ее сзади, и свет, лившийся из комнаты, поддерживают и усиливают это беспокойное молчание. «Ведь поздно будет, — подумала она. — Почему же она не возвращается? Почему все это тянется так долго?»
Сестра вернулась, за ней шел высокий лысый человек, тоже одетый в белое. «Ведь я же где-то видела его, только где?»
— Что случилось? — спросил он.
— Там мой сын, — ответила женщина.
— Что с ним?
— Его ранили.
— Кто?
— Немцы.
— Куда?
— Не знаю. Я ничего не знаю, — повторяла она, как бы оправдываясь. — Он лежит там, на тележке.
— Пусть войдет сюда.
— Он не может.
— Откуда вы знаете?
— Я привезла его. Он не может идти.
— Пойдемте, — сказал врач и повернулся к сестре.
— Там немцы, — сказала женщина.
— Ну и что с того?
Врач быстро шел впереди. В темноте, объявшей улицу, он разглядел тележку и человека, лежавшего на ней. Неподалеку виднелись две фигуры, молчаливые и неподвижные. Теперь врач понял все. Он обошел тележку и наклонился над раненым. Машинально взял его руку, нащупал пульс.
— Что с вами?
— Меня ранили.
— Куда?
— Не знаю.
— А где болит? — врач осторожно уложил руку раненого вдоль тела.
— Не знаю, пан доктор. Тут у меня болит. — Он указал рукой на живот. — Тут мне больно, — повторил раненый.
— Не вижу. — Врач вдруг отдернул руку. «Они прострелили ему кишечник». Липкая жидкость быстро высыхала на сжатых пальцах. — Ну, ничего, ничего, — проговорил врач.
— Я знаю, пан доктор, все будет хорошо.
Раненый повернул голову к матери. Он говорил шепотом, врач слушал его слова спокойно, как вариацию хорошо знакомой темы, и сказал стоящей рядом сестре:
— Нужно принести носилки.
Эсэсовцы тем временем подошли ближе, один из них спросил:
— Врач?
— Да.
— Еврей?
— Нет.
— Тогда нельзя, — сказал эсэсовец и ткнул рукой в сторону раненого. — Это же еврей.
— Ну и что же?
— Нельзя.
— Но я врач.
— Сказано — нельзя! — повысил голос эсэсовец. — Что, в вашем городе нет еврейской больницы?
— Я знаю свои обязанности.
— Хватит! — прервал его немец.
— Ведь он же… — Врач не окончил фразы. Он не сводил глаз с неподвижно лежавшего человека.