Каждая сионистская организация считала, что она и только она — столп сионизма, а те, кто не в ее рядах, — псевдосионисты. И рабби Соломон тоже считал, что его сионизм, безусловно, самый правильный, потому что основан на Библии, которая говорит, что Мессия придет и поведет рассеянных по миру детей Израилевых в Землю Обетованную. Рабби Соломон видел в этом не столько сионизм, сколько основу иудаизма, а всякие новые идеи — ревизионизм, социализм, коммунизм, интеллектуализм — с его точки зрения были просто удобными заменителями истинной веры; он их не разделял, но относился сочувственно, понимая, что нужно обладать огромной внутренней силой, чтобы не взбунтоваться против всех издевательств, которые приходится терпеть.
Он знал, что новые формы сионизма есть бунт людей слабых, неспособных молчаливо и с достоинством терпеть страдания, молиться и исполнять заповеди и принимать как часть жизни те наказания, которые Бог шлет евреям, дабы они стали достойными хранителями Святого Закона.
После того как немцы закрыли его синагогу, он еще больше, чем прежде, старался поддержать дух своей общины. Даже под градом запретов его спокойная сила, его советы помогали людям жить — и они шли к нему вереницами.
В конце одного особенно трудного дня к нему пришел Александр Брандель. Старик приготовился отдохнуть в словесном поединке с ученым сионистом-историком.
Обменявшись положенными любезностями, Алекс приступил к делу.
— Мы полагаем, — сказал он осторожно, — что время требует от нас отбросить всякие разногласия и объединиться на той основе, где у нас расхождений нет.
— Но, Александр, два еврея не бывают согласны между собой ни в чем.
— В чем-то все же бывают, рабби. Например, забота о сиротах, взаимная помощь…
— И что же мы должны предпринять в тех областях, где, как вы говорите, у нас расхождений нет?
— Прежде всего, устроить собрание. Я говорил с руководителями многих группировок, и они обещали прийти. Если придете и вы, то вашему примеру последует большинство раввинов Варшавы.
— Бунд вас поддерживает?
— Да.
— А федерация рабочих сионистов?
— Тоже.
— А коммунисты?
— И коммунисты.
— На таком собрании будет полнейший разброд.
— А мы попытаемся создать единый фронт, чтобы преградить поток немецких приказов.
— Ах, вот оно что. Но, Александр, я не общественный деятель и не политик, я просто учитель. Что же касается общественных проблем, так на то у нас есть Еврейский Совет[42], пусть он и решает вопросы, о которых вы говорите.
Алекс старался запастись терпением.
— Еврейский Совет выбран немцами, — пошел он снова в наступление. — Мы чувствуем, что они хотят им воспользоваться для проведения своей политики.
— Но учитывая, что в нем такие хорошие сионисты, как Эммануил Гольдман, Шефельд и Зильберберг…
— Рабби, у них совершенно нет власти. В такое необычное время, как наше, и меры нужны необычные.
— Чем же так необычно наше время, Алекс?
— Нам, возможно, предстоит борьба просто за то, чтобы выжить.
— Послушайте, Алекс, — старик, улыбаясь, погладил пышную седую бороду. Как эти молодые любят сгущать краски! — Вот вы ученый, историк. Скажите мне, когда это в истории еврейского народа не велась более или менее напряженная борьба просто за то, чтобы выжить? То, что сегодня происходит в Польше, уже не раз бывало в нашей истории. Вот вы как историк и скажите мне, разве мы не выживали при любом деспоте?
— Думаю, сейчас дело обстоит совсем иначе.
— А именно?
— Со времен Первого Храма нас убивали потому, что нужен был козел отпущения, потому, что это было выгодно политикам, стоявшим у власти, потому, что это давало выход страстям, ублажало невежество. Крестовые походы, инквизиция, резня в Вормсе[43], погромы Хмельницкого. Но в прошлом мы никогда не сталкивались с хладнокровно разработанным планом уничтожения.
— И каким образом ученый историк знает, что сейчас мы именно с таким планом столкнулись?
— Читал Адольфа Гитлера.
— Ага. Ну, а скажите мне, Александр, что, по-вашему, выгадают немцы от уничтожения евреев? Получат территории? Завладеют воображаемыми богатствами? Какой смысл убирать лучших врачей, музыкантов, ремесленников, ученых, писателей? Чего они этим добьются?
— Вопрос не в том, чего они добьются, а в том, на чем остановятся. Начинали немцы, как сотни других, но я не уверен, способны ли они сами себя остановить. Ни один другой народ в истории не был так психологически склонен разрушать во имя разрушения.
— Из ваших слов следует, что нацисты есть воплощение зла. Прекрасно. Но вы как историк должны знать, что зло само себя разрушает.
— Верно, но по дороге оно может разрушить и нас. Где это в Талмуде и в Торе сказано, что мы не должны защищаться?
— А мы и защищаемся: сохраняем веру, которая помогала нам выжить во все века. Мы защищаемся, оставаясь хорошими евреями. Так мы переживем и это время, и все другие времена. И придет Мессия, как обещано.
— И как же, по-вашему, мы его узнаем?
— Важно, чтоб не мы его узнали, а он нас.
Спор зашел в тупик. Старик не хотел сдаваться.
— Уж не по этой ли метке? И вы можете носить это с гордостью? — Алекс снял нарукавную повязку и помахал ею перед рабби Соломоном.
— Эта звезда была достаточно хороша для царя Давида.
— Но он не носил ее как знак унижения!
— Алекс, почему все сионисты обязательно кричат? Врата небесного царства закрыты для тех, кто берется за смертельное оружие. Так будет и с вами, если вы соберете кучку бунтарей. Учитесь принимать страдания покорно, с верой в душе. Только в этом наше спасение, — мягко и настойчиво сказал он.
Глава 14
Хотя религиозное обучение запрещалось, на деле это означало, что оно проводилось тайно, как во все времена на протяжении еврейской истории.
Стефан Вронский был как раз в том возрасте, когда дети отличаются особой впечатлительностью. После совершенно тепличной жизни занятия у рабби Соломона превратились для него в мир чудесных открытий. Ему нравилось, что он ходит на них тайно, его завораживал странный, загадочный ивритский шрифт, он испытывал священный трепет перед мудростью рабби. По мере того как он узнавал двухтысячелетнюю историю преследований, в его душе наступало прояснение.
В классе было еще шесть мальчиков. Занимались они в подвале того дома, где жил рабби Соломон. Разговаривали шепотом. Кругом лежали вынесенные из синагоги свитки Торы, множество книг, менора[44]…
Мальчики учили древние еврейские молитвы, изречения мудрецов и готовились к бар-мицве[45]. Старик ходил между ними, слушал, как они молятся, одного гладил по голове, другого дергал за ухо, чтоб не отставал. Хоть и старенький, а не проведешь — словно у него сзади тоже есть глаза и уши.
Стефан попросился выйти из класса, поднялся с места и… замер! Они стояли в дверях, три нациста в черной форме — впереди майор Зигхольд Штутце, за ним — двое остальных.
— Рабби! — закричал Стефан.
Дети похолодели от ужаса.
— Так-так! — Зигхольд Штутце, прихрамывая, вошел в комнату. — Что это мы тут делаем?
Дети, дрожа от страха, спрятались за спину рабби.
Одного стошнило. Только Стефан стоял впереди старика. Глаза его горели, и он был очень похож в этот момент на своего дядю Андрея.
Штутце отшвырнул Стефана, пытавшегося защитить рабби, схватил старика за бороду и повалил на пол. Снял с пояса нож и, усевшись на лежащего раввина, отрезал ему пейсы.
Другие двое нацистов хохотали: они обошли помещение, пошвыряли на пол книги, опрокинули столы, растоптали предметы синагогального обихода.
— Неплохой костерок получится, а? — Штутце внимательно огляделся. — Где-то здесь они лежат, — он подошел к занавеске. — Может быть, здесь?
— Нет! — крикнул рабби.