Он заорал ему в самое ухо, доказать всем, что тот и вправду глухой, ох, как булыжник, кто знает, что ему натворили там, да сотрется их имя, только не нам знать даже где он был, в каком лагере или где, потому как людей доставляли к нам и похуже, вы бы видели, не знать бы такого, но вот, месяц или вроде того назад он вдруг зачал калякать и говорит имена всяких людей и еще имя госпожи Хени Минц, и наш директор малость потрудился навроде сыщика и узнал, что все люди, что он говорит, уже померли, благословенна их память, и что госпожа Хени Минц, записанная здесь в Бейт-Мазмиль в Иерусалиме, что она тоже, благословенна память, уже померла, и что вы единственные ее родственники, ну, а господин Вассерман здоровей уж, видать, не станет, а есть он умеет почти сам и всякую, извиняюсь, нужду сам справляет, а государство наше, горюшко, нищее, и врачи у нас сказали, что его можно держать дома и так, семья ж, в конце концов, верно? И вот вам тут пакет со всем его хозяйством, вещички и справки про его болезнь, и документес, и все рецептес для пилюль, которые он у нас получал, и он вправду совсем удобный и спокойный, кроме этих вот движений и бормотаний, но это и вправду ерунда, у нас все его любили, называли его семья Малевских, потому как он всегда пел, это, конечно, в шутку, поздоровайся со своими детьми! Он закричал в ухо старику, ох, ничего, как булыжник, и вот, господин Нойман, подпишитесь, здесь и здесь, что получили его у меня, есть у вас может тут удостоверение какой-нибудь личности? Нет? Не беда. Я и так верю. Ну, шойн[77], это ж какое счастье, я думаю, вроде свежерожденного младенца, верно? Привыкайте к нему постепенно, ну а мы должны вернуться в Бат-Ям, там еще уйма работы, слава Богу, прощайте, господин Вассерман, не забывайте нас! И он засмеялся в лицо старику, который вообще не соображал, что да как, и сразу забрался в машину и укатил.
Белла побежала за кусочком лимона, чтоб помочь матери малость прийти в себя. Отец стоял как вкопанный и глядел вниз на дождь, который стекал в пустую клумбу, в которую муниципалитет не посадил сосны. Вода лилась на лицо матери, она сидела на стуле под дождем с закрытыми глазами. Она была такой коротышкой, что ее толстые ноги не доставали до земли. Мумик подошел к старому человеку, и осторожно взял его худую руку и потянул, чтобы он стал под навес Беллиной лавки. Мумик и старик были почти одною роста, потому что старик был совсем скрюченный, и еще у него был горбик под шеей, и в ту же минуту Мумик увидел еще, что на руке этого нового дедушки написан номер, как на руке у отца и у тети Итки и у Беллы, но Мумик сразу заметил, что это был другой номер, и сразу же начал учить его наизусть, а покамест Белла вернулась с лимоном и начала растирать матери лоб и голову по бокам, и воздух приятно запах, но Мумик ждал, потому что знал, что мама так быстро в себя не приходит.
И в эту самую минуту с конца переулка пришли Макс и Мориц[78], которых на самом деле звали Гинзбург и Зайдман, но никто этого не помнил, кроме Мумика, который помнил все. Это были два старика, которые всегда держались вместе. Они жили в подвале двенадцатого блока и захламили его тряпками и всякой холерой, собранной отовсюду. Когда из муниципалитета пришли, чтобы их выбросить, Белла на них так кричала, что они оставили их в покое и убрались. Макс и Мориц никогда ни с кем не разговаривали, а только с собой. Гинзбург, который был засранцем и вонючкой, все время ходил и спрашивал: кто я, кто я — это потому, что он потерял память у этих, да сотрется их имя. А маленький, Зайдман, лыбился на весь мир, и о нем говорили, что внутри он пустой. Они друг без друга ни шагу, черный Гинзбург идет впереди, а за ним Зайдман, со своим черным ранцем, что воняет за километр, и улыбается попусту. Когда мама Мумика видела, как они приближаются, всегда быстро бормотала: ойф але пусте фелдер, ойф але висте велдер, чтоб перешла беда на все пустые поля и на все заброшенные леса[79], это она, понятно, велела Мумику к ним не приближаться, но он знал, что они в порядке, это ж факт, что Белла не согласилась, чтоб их выгнали из подвала, хотя она сама для смеха обзывала их по-всякому, шутами гороховыми, и Патом и Паташоном, говорила, что они два Микки Мауса из газет, которые выходили в той стране, откуда они все приехали.
И вот они подошли, этак не спеша, только было странно, что на этот раз они словно не боялись людей, а наоборот приблизились, и стали прямо возле дедушки, и хорошенько в него всматривались, и Мумик взглянул на дедушку и увидел, что его нос чуть шевелится, будто он их чует, что ж тут удивительного, ведь Гинзбурга мог унюхать и безносый, но только здесь было что-то другое, потому что дед перестал вдруг бормотать свои распевы и взглянул на обоих обормотов, мама их и так называла, и Мумик почувствовал, как все три старика разом напряглись, будто все разом что-то почувствовали, и тогда новый дедушка отвернулся от них вдруг с эдакой злостью, словно попусту потерял время, которое ему нельзя терять, и тут же вернулся к своему нудному напеву, и снова будто ничего не видел, и только взмахнул руками, будто поплыл в воздухе или говорил с кем-то, кого здесь не было, и Макс и Мориц посмотрели на него, и маленький, Зайдман, начал двигаться и бормотать как дед, он всегда подражает людям, и Гинзбург вроде как сердито ему что-то пробурчал, и двинулся восвояси, и Зайдман потянулся за ним. И когда Мумик рисует их на марках королевства, они всегда вместе. Ладно, тем временем мать встала, бледная, как простыня, и качаясь без сил, и Белла взяла ее под руку и сказала: обопрись на меня, Гизла, и мама даже не взглянула на нового дедушку и сказала Белле: это меня убьет, попомни, что я тебе сказала, почему Бог не оставит нас чуточку в покое, не даст нам пожить, и Белла сказала: тьфу, как ты так можешь, Гизла, это же не кошка, а живой человек, так нельзя, и мама сказала: мало того, что я осталась сиротой и что мы столько намучались в последнее время с моей матерью, теперь все сначала, посмотри на него, как он выглядит, он ко мне помирать пришел, вот чего он пришел, и Белла сказала ей: ша, ша, и взяла ее за руку, и обе прошли мимо деда, и мама даже не взглянула на него, и тут отец зашелся таким кашлем, ох, ну, что стоять даром, и он подошел и храбро положил руку на плечо старику, и посмотрел Мумику в лицо немного стыдливо, и начал уводить старика оттуда, и Мумик, который уже решил называть старика дедушкой, хотя он, в сущности, не был настоящим дедушкой, сказал себе, что вот, старик не умер, когда отец коснулся его рук, да оно и понятно, ведь тому, кто Оттуда вышел, ничего не сделается.
В тот же день Мумик спустился в подвал под их домом и произвел там смотр. Он всегда боялся туда спускаться из-за темноты и грязи, но теперь был просто обязан это сделать. Там между большими железными кроватями и матрацами, из которых струилась солома, и кучами тряпья и обуви стоял еще сундук бабушки Хени, эдакий здоровый ящик, крепко-накрепко связанный, а в нем были всякие тряпки и вещи, которые она привезла Оттуда, и одна книга, которую называют цеэнауреэна[80], и большая доска, на которой она катала тесто, а главное, были там три мешка, набитые перьями из гусиных задов, которые бабка Хени протащила за собой через полмира на кораблях и поездах и во всяких страшных опасностях, только для того, чтобы сделать из них пуховое одеяло в Эрец-Исраэль, чтоб у ней не мерзли ноги, ну, а когда она сюда приехала, что выяснилось? — выяснилось, что тетя Итка и Шимек, которые приехали перед ней и сразу тут разбогатели, уже купили ей двуспальное одеяло из пуха, и перья остались в подвале и сразу покрылись плесенью и всякой холерой, но у нас таких вещей не выбрасывают, а главное, что в сундуке внизу была тетрадь со всякими записями, которые бабушка писала на идише, вроде этаких воспоминаний, которые у нее еще были, когда у нее еще была память, но Мумик помнил еще, что однажды, еще до того, как он вообще научился читать, пока еще не стал алтер коп — то есть головой старика и мудреца, бабка показала ему страницу из старой-престарой газеты, а там был написан рассказ, который брат бабушки Хени, этот самый Аншель, написал небось сто лет назад (примерно), и мать тогда рассердилась на бабушку за то, что она забивает ребенку голову вещами, которых уже нет, и которые нечего вспоминать…