А Мумик малость стесняется приходить и стоять совсем возле них, и он только подбирается потихоньку, волоча ранец по тротуару, и вдруг оказывается совсем рядом со скамейкой и может слышать, о чем они говорят там на идише, и этот идиш чуть не такой, на каком говорят его родители, только здесь он как раз понимает каждое слово: наш раби, шепчет маленький Зайдман, был таким умным, что самые знаменитые доктора говорили о нем, что у него два мозга! И Едидия Мунин говорит: Эт! (это такой звук, который они всегда издают), наш ребеле в Нойштадте, его звали Януке, он тоже, небех, сгинул Там, так он не хотел вписывать в книгу всякие свои новые мысли, ну вот, и хасидские гдойлим[86] не всегда этого хотели, так что случилось? Я скажу вам, что случилось: случились три случая, в которых маленький ребеле, благословенна память его, должен был увидеть знаменье свыше. Вы слышите, господин Вассерман? Свыше! У нас в Динове, говорит госпожа Цитрин, просто так, ни к кому не обращаясь, на площади у нас памятник Ягелло[87] был высотой, может, пятьдесят метров, и весь из мрамора! Из заграничного мрамора!
Мумик так расчувствовался, что даже рот забыл закрыть! Ведь ясно, что они разговаривают здесь совсем свободно о стране Там! Это же почти опасно, что они позволяют себе так болтать о ней, но он обязан использовать эту возможность и запомнить все-все-все, а потом убежать и записать все это в той тетради, и еще нарисовать, потому что есть вещи, которые лучше рисовать. Так, например, то, что они говорят обо всяких местах в стране Там, Мумик может зарисовать в тайном атласе, который он составляет. Он уже может внести туда ту гору, о которой рассказывает господин Маркус, что была в стране Там, огромную гору, может, вторую по величине в мире, и гоим называли ее Еврейской горой, это действительно была гора чудес, чтоб нам с вами так жить, господин Вассерман, и если вы разживались там какою-нибудь находкой, она исчезала, когда вы возвращались домой, просто страх такое видеть!
Шреклех![88] Деревья, срубленные на этой горе, не горели в огне! Пылает, а не берет их! Так говорит господин Маркус, и на его лице стремительно меняются все его рожи, не знать бы такого! Но господин Мунин тянет дедушку Аншеля за плащ, как ребенок мамашу, и говорит ему, это еще пустяки, господин Вассерман, у нас в Нойштадте был такой Вайнтрауб, Шая Вайнтрауб, так его звали. Молодой парень, сопляк. Но до чего башковитый! Даже в Варшаве о нем прослышали. Он получил особый стипендион от премьер-министра просвещения! Представьте себе, что это такое! Если уж поляк дает ему стипендион! А теперь слушайте сюда, говорит господин Мунин, его скрюченная рука, как всегда, роется в кармане (он ищет там клад, который каждый бедняк может найти, говорит о нем Белла), этот Вайнтрауб, если б вы, к примеру, спросили его в месяце тамузе, в тамузе, к примеру, ну? Скажите мне, пожалуйте вас, Шая, сколько минут с Божьей помощью, остается у нас до Песаха в следующем году? Минут! Не дней и не недель, верно? Не сходя с места, чтоб мы так дожили до свадьбы наших детей, господин Вассерман, он давал вам точный ответ, даром что не робот какой! И госпожа Ханна Цитрин на мгновенье перестает расчесываться, и задирать платье, и царапать свои ноги снизу доверху, и насмешливо глядит на Мунина и спрашивает, не у Вайнтрауба ли это, не про нас будь сказано, голова была вытянута, как кукуруза? Это тот, что потом уехал в Краков? И господин Мунин вроде вдруг малость разозлился, и сказал потише, да, этот парень, исключительно башковитый… И Ханна Цитрин закидывает голову и заходится смехом, скрипучим, как ее почесывания, и говорит ему: так знайте, что он заделался там спекулятором на бирже и совсем опустился. Башковитый! Видали мы таких!