— Такова воля Всевышнего.
— Но почему? Чем виноваты малые дети? Злодеи засыпали их живыми.
— Три дня колыхался холм за синагогой…
— Что мы им сделали плохого?
Не было ответа на эти вопросы. Сплошной загадкой являются человеческие страдания и человеческое злодейство… Разве не может Создатель раскрыть Свое величие без помощи гайдамаков? Должны ли младенцы быть заживо похороненными?.. Якову слышался их придушенный крик. Даже если души детей вознесутся к светлейшим чертогам и будут наивысшей мерой вознаграждены, все равно невозможно стереть эти муки, этот кошмар…[15]
Было свыше человеческих сил представить себе все истязания. Реальность Катастрофы превысила порог человеческого понимания реального, и как следствие — запредельное перестало казаться таковым. Катастрофа, разразившаяся на пике достижений науки и торжества разума, пробила брешь в стене между земным и иными мирами. Неудивительно, что в рассказе Башевиса-Зингера «Кафетерий» автобиографическое повествование и реалистическая манера письма вобрали в себя мистические извивы сюжета. Мертвые живут среди живых, беседуют с ними — в исконном, привычном для нас обличье или в образе иных, прежде незнакомых нам людей. Мечта о Мессии и Небесном Иерусалиме, воплощения которой со дня на день ждали наши предки, казалось бы напрочь вытеснена из сознания человека, все культурное окружение которого свидетельствует об утрате веры в Божественное Провидение, но вдруг:
«Я отдернул занавеску и всмотрелся в ночь — глухую, непроницаемую, безлунную… Я размышлял о ее рассказе — о видении Гитлера в кафетерии. Раньше мне это казалось полным вздором, но сейчас я начал все переосмысливать заново. Если пространство и время лишь формы нашего восприятия, как доказывает Кант, а качество, количество, случайность — лишь категории нашего разума, то почему бы Гитлеру и в самом деле не встретиться со своими молодчиками в кафетерии на Бродвее. Эстер не походила на безумную. Ей удалось увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура».
Башевису-Зингеру часто задавали вопрос о том, религиозен ли он, ведь в Варшаве он некоторое врелля учился в ортодоксальной иешиве Тахкемони. Он всегда отвечал, что верит в Бога, и называл свою веру «кашей из мистицизма, деизма и скептицизма». Писатель полагает, что Бог всегда рядом с человеком, но это не значит, что Он спешит вмешаться в земные дела.
К жанру народного предания обратился Цви Колиц, автор «Легенды об убитом цветке». Манера письма писателя тоже нереалистична: она напоминает прихотливо-орнаментальные рисунки художников art nouveau (европейского модерна).
Цви Колиц — потомок знатной раввинской семьи литовских евреев. Еще до Второй мировой войны он переселился в Палестину, где был дважды арестован британской полицией по подозрению в принадлежности к еврейскому подполью. В годы войны работал в Еврейском Агентстве, вербуя в Иерусалиме смельчаков для переправки в Европу с заданием препятствовать уничтожению евреев.
В основе его «Легенды» лежат древнейшие универсальные представления человека о том, что мертвые, особенно умершие не своей смертью, не исчезают бесследно, а возвращаются к живым цветами или выросшим над тайно схороненным трупом деревом или кустом. Подобный мотив встречается в сказках и легендах разных народов. В нашей книге он реализован также в идишском стихотворении Матвея Грубияна «Годину убийств я пережил», где жизнеутверждающий зачин противоречит трагедии лирического сюжета: погибший герой пророс из земли деревом.
На этот культурный архетип накладывается не менее древнее знание о том, что мертвые тела утучняют землю и она одевается буйным растительным покровом. Оттого, как видно, и стихотворение «Возвращение в Освенцим» Авнера Трайнина, кстати израильского ученого в области физической химии, кончается восклицанием: «О, сколько здесь цветов!».
Для своей «Легенды» Колиц выбрал мак — цветок, имеющий собственные коннотации: в мифопоэтической традиции он связан со смертью. В греческой мифологии, например, мак — атрибут Гипноса, божества сна, брата-близнеца Танатоса, божества смерти, и посвященный Катастрофе поэтический сборник Пауля Целана, из которого взято стихотворение «Псалом», называется «Мак и память» (1952). Но «Легенда» Колица заставляет вспомнить еще один мифологический сюжет. В римской версии греческого мифа о Деметре и ее дочери Персефоне (у римлян — Церере и Прозерпине), похищенной Аидом и вынужденной две трети года обитать в царстве мертвых, безутешная мать ищет и ищет свою дочь, пока на забредает на маковое поле и, нарвав букет маков, засыпает от их дурманящего запаха. В христианской литературе мак нередко становится символом невинно пролитой крови[16]. Тот же мотив распространен в литературе современного Израиля наряду с обычаем не рвать дикие маки и алые анемоны, дабы не оскорблять памяти павших здесь еврейских бойцов. Как сказано в написанном под впечатлением боев Войны за Независимость стихотворении израильского поэта Хаима Гури «Вот лежат наши трупы» (1949): «И кровь наша капля за каплей кропит еще тропы лесные… Мы красными стали цветами…». Не исключено, что многочисленные мифологические ассоциации совместились у Колица с еврейским мистическим понятием «гилгуль», то есть реинкарнация души.
Рассказ Аарона Зуссмана (р. 1948, Бруклин) «Гонки на колесницах» использует старый прием легализации авторской фантазии — герой признается, что ему часто снится сон, «немного мистический, но современный… даже спортивный». Неистовые бега символизируют поединок между Богом, Творцом и Властителем всего сущего, и Гитлером, персонифицированным Злом, Сатаной в человеческом обличье. Образ Бога на колеснице описан в мистическом откровении библейского пророка Иезекииля (Кн. Иезекииля / Иехезкеля, гл. 1). Где, по отношению к Создателю, находится Зло, кто из двоих побеждает в этом мире и почему — эти вопросы кажутся особенно сложными и болезненными после опыта Катастрофы.
Гораздо глубже погружен в мир кабалистических представлений Лайонел, герой рассказа Марио Саца «Число Имени». И снова опыт Катастрофы, о котором сказано тут совсем немного, свидетельствует об одном — о бессознательной могучей воле человека к жизни. Однако сознание отказывается принять наградой за перенесенные муки все ту же несправедливость и жестокость. Несоответствие платы и воздаяния свидетельствует об абсурдности мира и человеческого бытия. Лайонел, как и Макс Шац, ищет точку опоры своему существованию, но, в отличие от аппельфельдовского Макса, он эту опору находит.
Нацисты отняли у Лайонела человеческое имя, стерли индивидуальность, заменив ее номером 56510, однако поиски разумности Божьего замысла методами еврейской мистики вознаградили его несравненно более весомым именем — Именем Владыки Миров. По примеру Господа, который некогда положил конец хаосу и дал начало структурированному мирозданию, Лайонел, на руке которого значилось в цифровой кодировке Имя Творца, едва прочел это Имя — постиг смысл бытия, созерцая внутренним взором послушное воле Создателя и прекрасное рождение вселенной. Знание, основанное на вере, дало опору, которую отказывался давать материалистический рационализм.
Марио Сац (р. 1944, Буэнос-Айрес) прожил в Аргентине до 1966 года и пишет на испанском. Оставив родину, он несколько лет путешествовал по Европе, а в 1970 году переехал в Израиль, где изучает еврейские источники и увлекается естествознанием; опубликовал две книги из серии «Планетарий» — «Солнце» и «Луна».
Еврейская мистика как альтернатива историческому материализму часто противостоит скепсису, разъедающему душу верующего при мысли о Катастрофе. Представление о творящей силе Божьих Имен, в частности Тетраграмматона[17], отразилось и в сугубо еврейском предании о Големе (ивритское «голем» означает «истукан», а также «глыба, нео-формленное нечто» и сродни слову «сырье»).
Считается, что правильное произношение Тетраграмматона утрачено, а те, кто владели этим знанием, обладали сверхъестественными способностями, могли, подобно Богу, вдыхать и пресекать жизнь. Этим Именем пользовались кабалисты для совершения мистических путешествий в иные миры, этим Именем раввин Чешского королевства Иегуда Лёв (акроним Махарал; 1512–1609) создал в Праге Голема, искусственного человека, которого вылепил из глины и оживил путем произнесения Тетраграмматона. По другой версии, Махарал не знал, как произносится это Имя, а просто написал соответствующие четыре буквы на клочке бумаги и сунул Голему в рот. Его Голем верой и правдой служил своему создателю; обладая нечеловеческой силой, он помогал защищать гетто от внешних врагов, а в мирное время выполнял тяжелую физическую работу. Однако он не был разумным, и его неразумие не раз приводило к курьезным и даже опасным ситуациям.