И они продолжают безостановочно беседовать, не слушая вовсе друг друга, и этот напев кажется ему знакомым, только он не помнит откуда, и так лихо без всякой опаски бросаются словами насчет страны Там, и выбалтывают самые секретные ее тайны, говорят Львовское воеводство, Бжижовский уезд, старый скотный рынок, страшный пожар в клойзе, трудовая мобилизация и разные уловки, и пакостный выкрест, рыжая Фейга-Лея, и чернявая Фейга-Лея, и Аголден бергл, Золотой холм, что за Зайдманским городишком, холм, на котором были закопаны бочонки с золотом, которые притащил туда шведский король, когда удирал от русской армии, ох, а Мумик глотает слюну и все запоминает, на то у него и голова на плечах, голова настоящего алтер копа, ладно, может, он еще и не сравнялся с Шаей Вайнтраубом, который даром что не робот, но и Мумик вполне может сказать вам в любую минуту, сколько уроков физкультуры остались до летних каникул, и сколько вообще учебных часов (и в минутах тоже), не говоря уже о других фокусах, которые ему знакомы, и не говоря уже о его даре предвиденья, ведь Мумик, это уж точно, почти пророк, эдакий чародей, он может, к примеру, угадать, когда будет контрольная по арифметике, и вправду, учительница Элиза вошла и объявила: уберите, пожалуйста, тетради в ранцы и приготовьте чистые листы, и ребята вылупились на Мумика, а это как раз было простое пророчество, потому что уже три месяца назад, когда отец пошел, как обычно, проверять сердце в больницу Бикур-Холим, была контрольная, а Мумик всегда нервничает, когда отец отправляется на проверку, и потому он это запомнил, и на следующий раз, когда отец снова ушел, была контрольная, и потом уже Мумик провидел, что в понедельник через четыре недели учительница устроит контрольную, а остальные дети никак не могут этого усечь, для них четыре недели слишком долгий срок, чтоб чего-нибудь там подсчитывать, и они вправду думают, будто Мумик чародей, но только тот, у кого есть шпионская тетрадь, и он записывает туда все, что происходит, начинает понимать то, что уже случилось, случится снова, и потому ребята просто балдеют от того, что Мумик с точностью предсказывает по-разведчицки насчет колонны бронетранспортеров, которая проезжает мимо школы по шоссе Малха раз в двадцать один день в десять утра, а еще он может узнать (это его и самого чуть пугает), когда снова разрастутся странные и уродливые ранки на лице учительницы Неты, но все это понятно, пророчества ерундовые, простой фокус-покус, чтобы дети чуток его уважали, а не только издевались, потому что настоящие пророчества про судьбу Мумик бережет для себя, и о них он не может поведать никому на свете, и сюда относится, например, вся его разведслежка за родителями, и весь тот шпионаж, который нужен для того, чтобы заново собрать, как складыш, потерянную всеми страну Там, впереди еще прорва работы, и никто другой за него ее не сделает, ведь только он может избавить родителей от страха, от молчания, и от крехцев, и расколдовать их, поскольку все это даже ухудшилось с того дня, как к ним прибыл дедушка Аншель и напомнил им, совсем того не желая, все, что они пытались забыть и о чем молчали.
Само собой, Мумик собирался спасти дедушку Аншеля, хотя еще не знал, как именно это сделать. Он пробовал по-разному, но пока ничего не выходило. Вначале, когда он сидел с дедушкой и питал его обедами, Мумик будто случайно постукивал по столу напротив деда, как делали заключенные Рафаэль Блиц и Нахман Фаркаш, когда готовили побег из тюрьмы. Сам он не знал, означают ли что-нибудь эти стуки, но было у него ощущение или, вернее, надежда, что тот, кто внутри дедушки, начнет стучать в ответ. Но ничего не получилось. Потом Мумик пытался разгадать тайный шифр, написанный у деда на руке. Он уже раньше пытался распознать шифры отца и Беллы и тети Итки, но и тогда это ему не удалось. Эти номера просто выводили его из себя, они не были написаны ручкой, и не смывались водой или слюнями. Мумик пробовал по-всякому, когда мыл деду руки, но номер не сходил, и оттого Мумик начал думать, что, возможно, этот номер написан не снаружи, а изнутри, и у него появилось еще больше уверенности в том, что быть может и вправду кто-то спрятан у дедушки внутри, а может и у других тоже, и цифрами они зовут на помощь, и Мумик ломал голову над тем, что все это значит, и записал в тетради дедушкин номер возле номеров отца, Беллы и Итки, и производил с ними всякие вычисления, а потом, к счастью, их начали в школе знакомить с гематрией, и Мумик, понятно, первым ее посек, и вернулся домой, и сразу же попытался перевести цифры в буквы по-всякому, но из этого ничего не вышло, а получались только странные и непонятные слова, но Мумик не отчаивался, с какой стати, и однажды, это было уже поздно ночью, его осенила идея, вроде Эйнштейна, потому что он вспомнил, что есть такие штуки, которые называются сейфами, и в сейфах богатые люди прячут деньги и бриллианты, и открывается такой сейф только тогда, когда повернешь в нем семь замков по особой тайной нумерации, и можете положиться на Мумика, уж он-то провел полночи за вычислениями, и назавтра, сразу как вернулся из школы, поднял дедушку со скамейки и накрыл на стол, и сел напротив, и важным, серьезным голосом начал произносить всякие сочетания чисел, написанных у дедушки на руке, он говорил это так, что малость походило на дикторов, которые объявляют по радио, какой номер выиграл в лотерее тридцать тысяч лир, и он уверился, что вот еще минута, и дедушка совсем раскроется. Раскроется посередине, по всей длине, как стручок желтого гороха, и дедушка-цыпленок, маленький, смеющийся, добродушный дедушка, который любит детей, выскочит оттуда. Но этого не случилось, и вдруг Мумик почувствовал печаль и странную грусть, и он встал и подошел к этому своему дедушке и крепко его обнял, и ощутил, какой он горячий, просто как печка, и дедушка перестал тогда бормотать, и полминуты, наверно, молчал, и его лицо и руки отдыхали, как будто он прислушивался ко всему тому, что у него внутри, но, как известно, ему запрещалось отлынивать от бормотанья слишком долго.
И тогда Мумик пустил в ход серьезные и продуманные методы слежки, те самые, которые изучил. Когда он остался дома наедине с дедушкой, он начал ходить за ним с тетрадкой и ручкой и с железным терпением записывал в тетради ивритскими буквами дедушкин лепет. Ну ясно, что он всего подряд не записывал, чего ради, но он записывал то, что казалось ему самым главным, всякие звуки, которые часто издавал дедушка. И уже через несколько дней Мумик с удивлением понял, что дедушка не просто бормочет чепуху, а действительно рассказывает кому-то историю, как Мумик и думал с самого начала. Он попытался вспомнить то, что рассказывала ему об Аншеле бабушка Хени (это было давно, когда Мумик еще не понимал всего как следует, и не был алтер коп, и можно было раскрывать ему тайны страны Там), и вспомнил только, что она сказала, что дедушка еще писал длинные стихи, и что у него были жена и дочка, которые пропали Там, у этих. И он всячески намекал на тот отрывок, который нашел в старой газете, и ничего из этого не вышло. Тогда Мумик пошел в школьную библиотеку, и спросил библиотекаршу, госпожу Говрин, есть ли у нее книга писателя Аншеля Вассермана, и она взглянула на него поверх очков, и сказала, что никогда не слыхала о таком писателе, а она всех писателей знает. Мумик ничего ей на это не сказал, только про себя улыбнулся.
Он пошел и сказал Белле о своем открытии (о том, что дедушка рассказывает историю), и она взглянула на него с тем выражением, которое он не любил, чуть жалостливо, и покачала головой туда-сюда, и расстегнула его верхнюю пуговицу и сказала: спорт, ингале[89], нужно хоть немного заботиться и о теле, взгляни, какой ты бледный, слабый, худой, просто фертл-курица, кто тебя в армию возьмет, кто, но Мумик заупрямился и сказал ей, что дедушка Аншель рассказывает историю. Ведь и бабушка Хени рассказывала всякие истории, пока еще соображала, и Мумик отлично помнит тот ее особый голос, когда она рассказывала, и как она бесконечно тянула слова, и как от этих слов у него напрягался живот, и проступал странный пот на ладонях и под коленями, и в точности так же он себя чувствует сейчас, когда говорит дедушка. Когда он объяснил это Белле, он сразу понял, что дедушка, бедняга, заперт в своей истории, как тот крестьянин с грустным лицом и ртом, открытым для крика, которого тетя Итка и Шимек привезли из Швейцарии, и этот крестьянин всю свою жизнь жил в маленьком стеклянном шарике, где шел снег, когда его трясли, папа и мама положили его на буфет в зале, и Мумик мучился из-за этого рта, так что в конце концов случайно разбил шарик и освободил крестьянина, а пока что Мумик продолжает записывать в шпионской тетради, на которой для блезиру написано «Родиноведение», путаные слова деда, и постепенно он начал находить там слова понятные, вроде Геррнайгель, например, и Шехерезада, например, но о них ничего не сказано в Еврейской энциклопедии, и Мумик спросил Беллу, будто просто так, что это такое Шехерезада, и Белла обрадовалась, что он наконец перестал интересоваться страной Там, пошла и разузнала у своего Иегошуа, майора, и через два дня ответила Мумику, что Шехерезада — это арабская принцесса в Багдаде, и это звучало довольно странно, ведь каждый, кто читает газету, отлично знает, что в Багдаде нет никакой принцессы, а только президент Касем, пся крев, который тоже ненавидит нас, как все гои, да сотрется их имя, но Мумик никогда не отчаивался, у него воловье терпенье, и он знал, что все, что сегодня нам кажется таинственным, страшным и непонятным, может стать совсем ясным, потому что главное — логика, и все можно объяснить, так это в арифметике, да и во всем прочем, но пока правда откроется, нужно вести себя как обычно, будто ничего не случилось, нужно по утрам ходить в школу, высиживать там на всех уроках, и не обижаться на детей, которые говорят, что у него верблюжья походка, эдакие странные прыжки, что они понимают, и не страдать, когда они называют его Элен Келлер из-за его очков и проволоки на зубах, из-за которой он порой старается не разговаривать, и не слишком доверять им, когда они подлизываются, чтобы он сказал им, когда будет контрольная по арифметике, и нужно еще соблюдать договор с бандитом Лейзером, который вымогает у него каждое утро бутерброды, и каждый день успешно добираться из школы домой, и известно, что это можно сделать только при помощи арифметики, потому что семьсот семьдесят семь шагов точности, ни больше, ни меньше, от школьных ворот до лотерейной банки, а там сидят родители, прижатые друг к другу, и они весь день не говорят ни слова и замечают его в ту минуту, когда он появляется в конце улицы, издалека, у них на это чутье собачье, и когда он до них добирается, мать выходит ему навстречу и дает ключ от дома. Мама у него очень маленькая и толстая, и смахивает на килограммовый пакет муки, и она слюнявит пальцы, и причесывает волосы Мотла, сына кантора Песи[90], чтоб не были такими растрепанными, и подчищает щеку и рукав, а Мумик-то уж знает, что нет там никакой грязи, но она любит прикасаться к нему, а он, сирота, стоит терпеливо, не двигаясь, под ее ногтями и пальцами, тревожно заглядывает в ее глаза, потому что если выяснится, что они больные, нам могут не дать сертификат для въезда в Америку, и мама, которая вовсе не знает, что сейчас она мама Мотла, говорит ему быстро и шепотом, что с его отцом не сладить, и невмоготу уже терпеть его крехцы, словно он семидесятилетний старик, и она тут же оглядывается на отца, который не двигается и смотрит в пустоту, мол, он ни при чем, и она говорит Мумику, что он уже неделю не мылся, и из-за одного только запаха не приходят покупать билеты, уже два дня никто не заходил, кроме трех постоянных клиентов, и с какой стати Лотерейная компания оставит здесь эту банку, если нет покупателей, и откуда мы возьмем деньги на еду, я тебя спрашиваю, и то что она торчит с ним здесь весь день, как две сардины, это только потому, что в денежных делах на него нельзя положиться, с него ведь станется продавать лотерею в кредит, и чтобы с ним не случилось, не дай Бог сердечного приступа из-за всякого хулиганья, за что Бог меня так наказывает и не убивает меня сразу, вместо в рассрочку по частям, спрашивает она и замолкает. И лицо ее опускается совсем вяло, но когда она на мгновенье поднимает на него взгляд, и глаза у нее вдруг молодые и красивые, нет в них страха и нет злости ни на кого, наоборот, она словно делает Мумику хендлех такие, чтобы он ей улыбнулся, чтобы был что-нибудь особенное для нее, свет вспыхивает в ее глазах, но это продолжается только полминуты, и она снова такая, какой была, и Мумик видит, как меняются ее глаза, и Мотл неслышно шепчет ей, голосом брата моего Элиягу, хватит мама, ну не приведи Бог плакать, господин доктор говорит, что нельзя утомлять глаза слезами, ради всех нас, мама, и Мумик клянется про себя, тьфу, иначе чтоб он помер в черной могиле Гитлера, что он достанет ей зеленый камень, который может лечить больные глаза, а может, еще и другую холеру, и благодаря этим мыслям, которые Мумик глубоко обдумывает в тайне, он умудряется почти не слышать шпаны из десятого класса, тех, которые стоят на безопасном расстоянии от его толстого отца и кричат: «Лотерея вам сулит радости с три короба, лотерея превратит доходягу в борова», это у них такая дразнилка, но Мумик с мамой ничего не слышат, и Мумик видит, что и отец, этот могучий и грустный император, погружает глаза в свои ладони, нет, все трое совсем не слышат этой черни, потому что они привыкли только к словам своего тайного языка, идиша, а вскоре и красавица Мерилин Монро сможет беседовать с ними, потому что она вышла замуж за еврейского господина Миллера, и каждый день заучивает наизусть по три слова на идише, а всем остальным ни дна, ни покрышки, аминь, и мама продолжает прикасаться к Мумику то тут, то там, а он пока что про себя семь раз повторяет волшебное слово хаймова, которое полагается говорить необрезанным в корчме, около границы, так написано в книге про мальчика Мотла, потому что когда говорят им хаймова, они сразу же бросают все свои дела, и выполняют все приказания, особенно если просишь у них, чтобы они помогли тебе перейти американскую границу, не говоря уже о делах попроще, вроде того, чтобы разделаться со шпаной из седьмого класса, и только по доброте своей Мумик еще не напустил на них необрезанных.