А увидел я вот что. Возле самого окна на стуле в три четверти оборота сидела миссис Оук. Её руки сжимали белый платок, который она время от времени прикладывала к влажным глазам, а сама громко шептала - её голос был хорошо мне слышен:
- Боже милосердный, помоги мне пережить это! Смилуйся! Смилуйся... Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твоё, да придет царствие Твоё...
Её взгляд устремлялся вглубь комнаты, но не на кровать, как я ошибочно предположил вначале, а на столик подле неё, на котором горели три ярких, потрескивающих свечи. Под ними лежала закрытая Библия в чёрном, теснённом золотом переплёте. Миссис Оук безотрывно смотрела на книгу, перемежая слова "Отче наш" собственными жалостливыми просьбами об избавлении. Моя бедная Роуз лежала на кровати ничком, глаза её были широко открыты и сияли, подобно чёрным агатам, а щёки горели болезненным румянцем. Она была укрыта тонким одеялом по самую шею, словно тепло летней ночи не коснулось её, и она замерзала от некой таинственной лихорадки.
Над её кроватью возвышался седовласый мужчина лет пятидесяти. Его солидные усы расходились в разные стороны и соединялись с бакенбардами, подчёркивая обвислые щёки и придавая лицу несколько постный и недовольный вид. На голове просвечивала круглая плешь. За его спиною замерли две горничные, видно, поднятые с постелей, так как одеты они были в халаты, а на голове у каждой имелся ночной чепец.
- Поднимите-ка её, Молли. А вы, Мэри-Энн, подайте из моего саквояжа ножницы, да поживее!
- Прошу вас, доктор Корнвик, осторожнее! - взмолилась миссис Оук, - Любое движение причиняет ей невыносимую боль!
- Держите себя в руках, миссис Оук, - грозно предупредил её доктор, - я проделывал это десятки раз. Нашей драгоценной Роуз ничего не грозит. Я просто облегчу её страдания, - успокаивал он женщину, пока сонная Мэри-Энн рылась в саквояже, а Молли, сбросив с пациентки одеяло, помогала мисс Оук подняться и встать на кровати на колени. Роуз оказалась повёрнута к доктору спиной и лицом ко мне - дородная Молли стояла прямо перед ней, позволив опереться руками о свои широкие покатые плечи. Привычным движением доктор Корнвик разрезал ночную рубашку на спине девушки и отвёл её края в стороны. Какое-то время, хмурясь, он всматривался во что-то мне невидимое, и, наконец, изрёк:
- Чудная кожа, лилим! Ей-Богу, чудная! Ни одного волоска! - восхитился он. - Но нужно сделать два неглубоких надреза, иначе жар может продолжаться, а состояние ухудшиться.
- Делайте всё, что считаете нужным, - безжизненным голосом ответила ему миссис Оук.
- Мэри-Энн, подогрейте воду, - скомандовал доктор, и прислужница тут же исчезла из комнаты, а миссис Оук возобновила свои молитвы.
Глаза Роуз были прикрыты, губы бледны, и хоть Молли закрывала её собою почти полностью, я мог видеть, как нервно она перебирает пальцами край прижатого к груди одеяла, с которым так и не пожелала расстаться.
Тем временем доктор Корнвик уже успел разложить ланцет и придирчиво изучал его тонкое лезвие. Не имея сил смотреть, как свет играет на металле жёлтыми бликами, я отвернулся, а когда снова взглянул в окно, расторопная служанка уже вернулась с миской воды и перекинутым через плечо чистым полотенцем.
- Всего два небольших надреза, и я обещаю, вам станет намного легче, - убедительно проговорил доктор Корнвик, подступая к больной.
Глаза Роуз широко распахнулись, видимо, в тот момент, когда лезвие коснулось её кожи. Она резко вскинула голову и открыла рот, но крик так и не слетел с её губ. В её расширенных чёрных зрачках я узрел не физическое страдание, а ужас! Самый настоящий, неподдельный ужас от того, что в этот самый злосчастный миг она увидала в окне меня, висящего на стене дома Изавеля Крафта!
Только тогда я понял, какую непростительную глупость совершил, вмешавшись в её жизнь так бесцеремонно, да ещё и застав в таком неприятном и тяжёлом для неё положении. И, кроме того, она могла выдать меня в любой момент. Один-единственный звук, одно слово, произнесённое ею, могло выдать моё присутствие всем, кто находился в комнате!
Но она этого не сделала. Стыд заливал её лицо осенним багрянцем, и его черты искажались болью до неузнаваемости, пока ланцет доктора Корнвика кромсал её тело. Кровь стекала по её спине, и он вытирал её смоченным в воде полотенцем. Мне казалось, её чересчур много. В такой хрупкой девушке просто не может быть столько крови! А Роуз безмолвно терпела все страдания, позволяя себе лишь изредка сдавленный тихий стон. При этом она смотрела мне в глаза, и я мог поклясться: в ту минуту моё сопереживание придавало ей мужества. Она черпала его во мне тайком от всех, а я, наоборот, с каждой секундой лицезрения её мучений лишался твёрдости. Но теперь я знал точно: чем бы ни страдала мисс Оук, её болезнь не имела ничего общего с сумасшествием. Мои познания в медицине скудны, но, будучи даже полным профаном, я представлял, что корень душевного заболевания произрастает из головы и состоит в неправильном функционировании главного из человеческих органов - мозга. И, насколько мне было известно, ещё ни одна хирургическая операция не возвратила ни одного безумца в состояние вменяемости ума. Мне представлялось яснее ясного, что слова миссис Оук, сказанные мне днём, хотя бы отчасти оказались ложью - душевное расстройство не было причиной отсутствия Роуз Лилиан Оук сегодня на набережной Серпентайна, где мы условились с ней встретиться. Взгляд бедной девушки был вымученным, но ясным, и она понимала всё, что с ней происходит, но, в отличие от меня, знала об этом гораздо больше.
Как я уже упоминал, увиденное поразило меня. Я стоял, вцепившись в оконный карниз мёртвой бульдожьей хваткой, а мои пальцы и всё тело онемели от неподвижности позы. Но в таком положении я мог оставаться ещё долго, если бы несколько крупных капель не упали мне на лоб, задутые под козырёк крыши ветром. Хмурившееся весь вечер грозовое небо наконец разразилось дождём! Очень скоро он перерос в настоящий летний ливень, поливавший подветренную стену, словно клумбу из шланга. Не имея больше возможности оставаться на прежнем месте, я пошёл обратно к водосточной трубе. Кирпич у меня под ногами стал скользким, и, не смотря на то, что я двигался достаточно осторожно, носки туфель то и дело соскальзывали с него.
Я почти достиг конца кирпичного выступа, как некая зловещая тень отделилась от тёмного окна и метнулась мимо меня. Это была летучая мышь! Безобидная, самая обыкновенная летучая мышь, но вся беда заключалась в том, что я всё ещё пребывал под властью впечатлений, полученных в течение дня. В тусклом свете уличных фонарей она показалась мне маленькой уродливой гарпией. От неожиданности я отпрянул назад, оступился и, не удержавшись за мокрую стену, рухнул с неё вниз, прямиком в высокие кусты.
Очевидно, упав, я ушиб голову о землю, отчего надолго лишился сознания. Я провалился в лишённое видений забытьё, и время пролетело для меня незаметно.
Когда я открыл глаза, утро уже вступило в свои права, и земля после дождя дышала влагой. Моя голова раскалывалась от боли, а на затылке запеклась кровь.
К счастью, кусты, росшие вокруг дома был настолько густыми, что меня так никто и не заметил, позволив преспокойно пролежать в них до самого рассвета. Оглядевшись по сторонам, я поднялся и прошёл вдоль зелёной изгороди, прячась за нею, обогнул угол и оказался недалеко от входа. У парадной двери стоял дорогой экипаж с вышитыми шёлковыми занавесками и мрачного вида кучером. Я подошёл как раз вовремя, ибо из парадного входа показался важный доктор Корнвик, за ним собственной персоной следовал Изавель Крафт, неся перед собою на руках завёрнутую в плед Роуз. Голова её безжизненно откинулась назад, из чего я сделал незамедлительный вывод, что девушка была без чувств. Замыкала процессию миссис Оук, одетая в дорожное платье. Все четверо поспешно разместились в экипаже, и он тронулся с места.