— Я к ней загляну?
— Да, конечно, сходи.
Забрав из больницы, Ринат поселил Гаянэ в самом дальнем конце своего особняка, где почти не бывал сам, и куда никогда не заходили его гости. Ее уютная комната, расположенная на первом этаже, имела выход непосредственно в сад, но прошло две недели, прежде чем Гаянэ решилась им воспользоваться. Она согласна была говорить с Аней, она впустила в свой круг Степу, и на этом все. Вампиров — всех без исключения, включая хозяина дома, — она ненавидела и боялась. Порой часами могла рассказывать, как именно она хотела бы убить их, временами рыдала, трясясь от страха, что сейчас все то же сделают с ней. О своей жизни на родине она никогда не вспоминала сама, и отказывалась поддерживать разговор, если его заводили другие, от будущего не ждала ничего, кроме мучений и смерти, настоящим не интересовалась… Оставалось надеяться, что это исправят время и приглашенный Ринатом психолог, но пока изменения в глаза не бросались.
К Гаянэ Аня привычно отправилась через сад. И привычно сделала маленький крюк, чтоб пройти мимо Голубого Дерева. Просто взглянуть на него лишний раз, провести рукой по нежному, чуть вибрирующему под пальцами стволу, мимолетно прижаться щекой.
Настоятельная просьба Рината проводить возле этого дерева по два часа в неделю Аню не тяготила. Сад Рината действительно обладал какими-то колдовскими силами. В каком бы настроении девочка ни пришла сюда, прогулка по этим тропкам дарила покой, умиротворение, уверенность в собственных силах. Ане казалось, здесь даже воздух прозрачней. Оттого и дышится легче, и даже запоминается лучше. Те страницы, что она прочла, сидя рядом с Аршезом возле Голубого Дерева, она помнила удивительно четко. А уж те поцелуи…
Да, благопристойным чтением дело не ограничивалось. И, если бы не Анин страх, что хозяин дома застанет их за не самым пристойным занятием, «целомудренными поцелуями» дело бы не ограничилось тоже. Но вот любопытно, когда Ар целовал ее дома, ему приходилось порой достаточно резко прерываться, поскольку острые, как иглы, зубы грозили превратить поцелуй в укус. А вблизи Дерева зубы у него не трансформировались никогда, притом, что желание его тела она ощущала временами весьма отчетливо.
Но исключительно сквозь одежду. Аршез оставался верен своему слову, и как бы страстно ее ни целовал, и как бы сильно ни желал, никогда не переступал установленных им же самим границ. А Аня все чаще ловила себя на мысли, что его вскользь брошенная фраза о том, что она будет умолять его передумать, когда-то показавшаяся ей излишне самоуверенной, с каждым днем все больше походит на пророческую.
Она вздохнула, прижимаясь лбом к любимому Дереву в попытке немного успокоиться. И отправилась дальше, в глубину сада. Гаянэ, возможно, и не выражала бурной радости при ее появлении, но, каждый раз внимательно осматривая с головы до ног и не находя следов пыток, чуть успокаивалась, что тоже было неплохо.
Аршез следил за своей девой в окно до тех пор, пока она не скрылась за деревьями. Нет, он не отслеживал ее перемещений. Просто любовался. Его Избранница. Во всех смыслах этого слова. Теперь уже во всех, даже в официальном.
— Как отец, все еще злится? — поинтересовался Верховный, по-прежнему сидящий в своем кресле.
— Да даже не злится, скорее, в каком-то шоке: не может поверить, что я сделал с ним это… Да я, если честно, и сам не могу поверить… Но, по крайней мере, теперь мне не нужно опасаться, что мать в любой момент окажется на улице, а наш дом продадут за долги. А то, что он не желает больше со мной разговаривать, я как-нибудь переживу. Хватило уже разговоров, пока шли все эти судебные разбирательства, — Аршез поморщился, вспоминая. Добиваясь, чтоб сын отступился и забрал заявление, папочка не брезговал ничем: ни задушевными беседами о счастливом детстве и океане своей родительской любви, ни ударами на жалость, ни откровенными угрозами. Возможно, если бы не Аня, чье благополучие напрямую зависело от опекуна, и не Верховный куратор, внезапно и крайне жестко поставивший освобождение от финансовых и юридических проблем с отцом обязательным условием получения Аней гражданства, Ар бы и не выдержал, отступился. Все же отец — это один из столпов мироздания любого ребенка. И лишить его малейшей возможности вести ту жизнь, к которой тот привык, унизить, добившись признания недееспособным, Младшим… Даже мать была категорически против последнего, звонила, умоляла: «не ломай ему жизнь!» В те дни лишь обнимая вечерами свою деву, зарываясь носом в ее волосы и замирая так на неопределенное время, он возвращал себе душевный покой. И набирался сил, чтобы идти дальше.