Я давно не верю в искусственного бога христианства и восхищаюсь мудростью и душевной чуткостью древних, умевших видеть божественность в каждой травинке, населять нимфами каждый ручеёк. Если есть в мире бог – это природа, если есть действительно правильная религия – это умение радоваться жизни самому и нести радость другим.
Как глупы те люди, кто противопоставляет разум и чувствительность, логику и интуицию, душу и тело! Они не соперники, а друзья, они должны сливаться в единое целое, дополняя и обогащая друг друга.
Дул холодный ветер, и он словно бы нёс с собой очищение. Я немного пришла в себя.
Стоя на ветру я вдруг вспомнила Петербург: это было три года назад. Дул такой же холодный ветер, Нева была покрыта льдом и мы с Роберто танцевали тарантеллу. Он воскликнул:
– Первый раз я танцую на воде!
Три вещи мне запомнились больше всего: этот танец на льду, поездка в обсерваторию и Казанский собор. В обсерватории было холодно, и Лев объяснил, что иначе нельзя: нагрев создаёт движение воздуха, которое затрудняет наблюдение. Так и сидят астрономы в холодных помещениях. Теплолюбивая Лал-баи изумлённо прошептала:
– Это подвиг! Подвиг во имя науки!
А Казанский собор запомнился своей красотой и историей своего создателя, о котором рассказывал Лев. Крепостной, раб создал это чудо… Как создали множество чудес рабы – мастера и философы Древнего мира. Семена таланта природа рассеивает по всем сословиям, и хотя на удобренной культурой и богатством почве им легче взойти, но и тощая земля бедноты не устаёт порождать удивительных людей.
К слову сказать, в России на улице было куда холоднее, чем здесь, в Англии, но внутри домов мы не мёрзли. Русские варвары лучшие архитекторы и строители, чем благородные английские джентльмены: их дома красивее снаружи и удобнее внутри. Ха.
Я сотни раз спрашивала себя: была ли я права тогда, в истории с Андреа? И отвечала: да. И не только потому, что я мстила за себя, но и потому, что защищала саму любовь, оскорблённую его притворством.
Я снова спрашиваю себя: правильно ли мы поступили сейчас? И отвечаю: да. И не только потому, что имеем право защищать себя и своих друзей, но и потому, что действовали во имя справедливости.
Глава 6.
Рассказывает Элизабет Бёрк, известная также как Мак-Генри.
После воскресенья мы все ожидали худшего, но в понедельник спектакль прошёл гладко. M-lle Пернэ была великолепна, мужчины тоже; даже жалко было, что они так стараются ради этих ограниченных и грубых англичан и шотландцев. Компанию мне составляли, кроме не занятых в спектакле певцов и доньи Лус, хозяйка гостиницы (это я её пригласила) и слуги. Я шёпотом объясняла хозяйке непонятные для неё моменты. Синьора Тереза, тоже шёпотом, сказала:
– Жалко, что партию жреца исполняет Имолезе. Если бы пел месье Рауль, можно было бы изобразить Нурабада не злобным фанатиком, а строгим, но справедливым человеком. Имолезе же на это неспособен в силу общей гнусности натуры.
К сожалению, у Имолезе голос гораздо лучше, чем у мсье Сэрму.
Наконец, наступил прекраснейший момент этой оперы.
Дон Октавио, в простой светлой одежде, подошёл к краю сцены. Его лицо посветлело и приобрело значительность.
– Je crois entendre encore…
Всё слилось воедино: музыка и голос, стало подниматься вверх фонтаном радости и света, трогательным гимном любви. Ни ярости в нём не было, ни надуманности – лишь благоговейное удивление перед этим счастьем, ниспосланным свыше.
Всё-таки Октавио очень талантлив.
Прошло некоторое время, прежде чем зрители среагировали. Кажется, даже английских невежд проняло. Миссис Бредли повернулась ко мне:
– Так, наверное, ангелы в раю поют!
Всё дурное, грязное словно отлетело прочь.
Незадолго до конца спектакля слуга Рубины молча вышел из ложи. Он сидел с краю, и никто, кроме меня этого не заметил. Я вышла следом. Он сидел на банкетке и плакал.
– Если бы мой сын был жив… Он был бы чуть младше, чем госпожа или дон Октавио… Он мог бы так же петь…
Я попробовала прикинуть даты. Кажется, у бедняги плохо с математикой; «чуть-чуть» – это шесть или семь лет. Но понять его чувства можно.
На следующий день мы уезжали. Гобоист Каэтани, живший с Парксом в одной комнате, смог только сообщить, что «Артур в воскресенье ушёл и не вернулся». Раздражённый директор призвал меня в качестве переводчицы и стал выяснять у хозяйки, что она видела и что знает. Хозяйка ничего не видела и ничего не знала. Поскольку ехать в Эдинбург было всё-таки надо, синьор Петрич велел Каэтани собрать вещи Паркса и оставил их на хранение хозяйке, дав ей за это хранение денег, и присовокупил к хранимому имуществу письмо. Я тоже оставила хозяйке немного денег, сообщила, в какой гостинице мы собираемся остановиться в Эдинбурге и просила дать мне знать, если будут новости.