Меня вдруг разобрала злоба. Один Штирлица из себя изображает. Другая, мало того что обламывает кайф, так еще в мелодраму мне предлагает сыграть в час ночи Не спросила даже, как я сам, как мне служится.
— Слушай, с каких пор ты стала а идише маме? И вообще, что за страсти по Матвею? Ну, задержался, ну, не позвонил. Он тебе, в конце концов, не супруг, чтобы ежедневно отчитываться.
Я, конечно, перегнул палку. Этo было свинством и безвкусицей. Ревнивец хренов!
— Знаешь, Соболь, ты такой мудак, что на конкурсе мудаков займешь второе место. Знаешь, почему?
— Знаю, мать, знаю. Потому что — мудак. Ну, ты права. Ну, не кипятись. Я, между прочим, ужасно надеялся тебя сегодня увидеть...
— Так приходи.
Я покосился на Светочку. Кажется, ее и так, и так придется вычеркивать из маленькой черной книжечки. Жаль.
— Не исключено. Только попозже.
— Когда "попозже"? Хотелось бы знать. А то можешь застать врасплох, как я тебя.
— Ну, не знаю. Не могу тебе точно сказать. В любом случае, сначала позвоню, о'кей?
— Ладно. Как тебе служится-то? Ты вообще надолго домой?
— До воскресенья.
— Понятно. Так ты реши, чего хочешь, и как сориентируешься — звони.
— Так и сделаю.
— Целую тебя.
— Я тебя тоже. Пока.
Когда я положил трубку, Светочка со слезой в голосе потребовала немедленно отвезти ее домой. Ладно, подумал я, отвезу, а потом поеду к Алине.
Несмотря на поруганные чувства, выпить кофе на дорожку моя маленькая дурочка не отказалась. Я возился с джезвой в уголке, заменяющем мне кухню, когда опять зазвонил телефон. Обиженная Светочка даже головы в его сторону не повернула. Гарик сказал сразу, и я не успел удивиться тому, что он звонит мне в пятницу во втором часу ночи: "Погиб Матвей".
IX
Свете я дал денег на такси. Ничего не объяснял — не мог говорить. Сознание работало абсолютно четко, и никакого кома не стояло у меня в горле, но говорить я не мог. Я все готовил, подводил себя к тому, чтобы открыть рот, а он — не открывался. С ужасной отстраненностью, как бы раздвоившись, я пытался диагностировать свое состояние и, наконец, понял, что со мной происходит: я перестал думать. Мне сказали, и теперь я знал, что Матвея нет, и это, не мысль даже, — сообщение, бесформенное и не имеющее визуального образа, никуда не двигалось. Я не мог думать дальше.
Человек, к счастью, многое способен делать на одних условных рефлексах. Я завел машину и поехал к Гарику. Открыл настежь окна и слушал свист декабрьского ветра. Много позже, вспоминая эту ночную поездку, я понял, что не мог тогда двигать головой; руки и ноги делали все, что нужно для управления машиной, а головы я повернуть не мог и смотрел только прямо перед собой.
Я спустился в долину Эйн-Карема и остановился перед виллой, в которой жил Гарик. Надо было выйти из машины, но для этого у меня, кажется, не осталось уже и рефлексов. Не знаю, сколько времени я просидел совершенно неподвижно. Вдруг я увидел, что не выключил фары. "Так ведь можно и аккумулятор посадить", — подумал я с досадой. И тут, как будто кто-то схватил меня за плечи и начал сильно и безжалостно трясти.
Сначала я рыдал беззвучно, только страшно трясся и хватал ртом воздух. Потом хлынули слезы, потоки слез, я не знал, откуда столько взялось. А потом мне стало легче. Я выкурил сигарету, утер лицо бумажными салфетками, вытащил себя рывком из машины и поднялся по каменной лестнице на широкое мраморное крыльцо, уставленное цветочными горшками.
X
Открывший мне двери Гарик был в пиджаке, которого не снимал даже дома. Он не сказал ни слова, только кивнул и жестом предложил мне пройти в комнату. На журнальном столике у камина были расставлены тарелки с закуской. Посредине высилась бутылка "абсолюта". Спиной к камину сидел за столиком ответственный редактор "Вестника" Леня Комар, добрейшей души человек и алкоголик, прозванный за длинные волосы Махно. При виде меня он сделал попытку подняться, но тут же свалился обратно в кресло. Судя по всему, они сидели так уже давно и успели прилично нагрузиться. По Гарику, правда, не было видно. Но по нему никогда не видно: тринадцать лет лагерей закалили его основательно. В семидесятом году Ковалева судили за сионистскую деятельность и дали "на всю катушку", но за два года до окончания срока выпустили в обмен на освобожденного Пиночетом секретаря чилийской компартии Луиса Корвалана.
Гарик налил, и мы молча выпили.
— Вот такие, понимаешь, дела. — Гарик вздохнул и стал вставлять в мундштук сигарету. — Позвонили мне вчера из МИДа. Они получили телеграмму из израильского представительства в Гонконге.