— Что сначала: верх или низ? — спросила она, переходя на шепот.
— Сначала — трусики. Так интереснее.
Я почувствовал вдруг, как гулко бьется мое сердце. По ногам прошла дрожь. Выгнув спину и глядя мне прямо в глаза, Алина взялась пальцами за резинку и медленно повела голубую полоску вниз. Полоска добралась до середины пути между пушистым каштановым треугольником и детскими мордочками коленок. Я дернулся вперед и, опустившись на ковер, осторожно перевел ее ноги в положение "на ширину плеч", как на школьных уроках физкультуры. Голубая полоска превратилась в узкую ленточку, создавая до сладости досадное препятствие на пути моих рук, лица, языка. Я свел ладони на мягкой прохладе алининой попки и, слегка подтолкнув ее к себе, вошел языком под каштановый холмик. Скрипичное адажио ее стона вступило сольной партией в хриплый аккомпанемент моего дыхания.
Сорвав с себя одежду так быстро, что это не успело создать паузы, я перенес Алину на диван. Его ехидный скрип, передразнивающий ритм наших движений, становился все сильнее. Алинин речитатив влился в партитуру: "Илья, милый, Илья!.." Сколько раз эти слова, вырывающиеся животным стоном из груди других женщин, которых моя мужская плоть переводила в дикое, первобытное, а потому неприличное состояние, — сколько раз эти слова заставляли меня морщиться от досады на безвкусную несдержанность слишком противоположного мне пола. И только сейчас, когда, задыхаясь и плача, их прошептала мне на ухо Алина, они отразились во всем моем теле лавиной неимоверной нежности. И впервые в жизни застонав от любви, я в изнеможении откинул голову на подушку.
XXXIV
...Мне снилась утренняя драка. На этот раз я показал себя большим молодцом, легко замочил двоих и принялся обрабатывать третьего. Я бил его головой о стенку и после каждого удара спрашивал: "Кто тебя послал?" "Военная полиция! — орал он в ответ. — Военная полиция! Откройте!"
Пьяный кураж от красиво выигранного поединка не выветрился и после того, как, очнувшись, я понял, что крики "военная полиция!" и глухие удары — не сон. Я шел к двери, натягивая по дороге штаны, и соображал, не разобраться ли мне с армейскими вертухаями так же круто, как я это только что сделал с оперативниками БАМАДа.
Пришедшие за мной переростки были в форменных фуражках, которых не носят ни в одном другом подразделении ЦАХАЛа, кроме военной полиции и раввината. В первый момент они отшатнулись, как будто дверь им открыл ветеран вьетнамской войны, опоясанный пулеметными лентами. А выглядел я и вправду, что твой Рембо: армейские штаны, накачанный торс, мужественно подбитый глаз. Впавший было в зимнюю спячку алинин попугай вдруг вспомнил, чему его так долго учили люди и, бешено забив крыльями, принялся орать балладу про любовника русской королевы. Сама Алина приподнялась на постели и даже не пыталась прикрыть наготу. На людей с оружием она реагировала страшным криком: "Не позволю!". Я испугался, что у гостей сейчас просто сдадут нервы, и они начнут стрелять в этот вертеп веером от живота.
— Кого ищем, ребята? — спросил я, как можно дружелюбнее.
Ребята поняли, что боя не будет, и заметно расслабились. Один из них, откашлявшись, произнес протокольным тоном:
— Мы разыскиваем рядового резервистской службы Илью Соболя, личный номер 4709964. Предъявите документы.
Темнить и отнекиваться смысла не было. В любом случае военная тюрьма предпочтительнее казематов БАМАДа. Я сказал им:
— Считайте, что нашли. Дайте только одеться. И нечего пялиться на даму! Хватит с вас и попугая.
Я подошел к дивану, прикрыл Алину одеялом и, нагнувшись, произнес ей на ухо: "Все отлично. Мне дадут от силы неделю. Не пытайся пока ничего предпринимать. Я выйду — сам разберусь". Затем я оделся, сунул в карман сигареты и направился к выходу. Возле двери я обернулся. Алина сидела на диване, закутанная до подбородка в одеяло. Губы у нее дрожали. "Я страшно люблю тебя", — сказал я, повернулся и вышел, предоставив эти сукам самим закрывать дверь. Надеюсь, по-русски они не понимали.
XXXV
Гарнизонная тюрьма на старой английской военной базе Шнеллер, неподалеку от иерусалимского военкомата, располагалась в приземистом двухэтажном бараке из рыжего кирпича. На проходной меня передали дежурному — прыщавому старшине в мешковатой полевой форме, который принял мой ремень, винтовку, часы и документы, заставив расписаться в простыне казенной ведомости. После этого конвой, состоящий из двух плюгавых марокканцев с нашивками военной полиции, препроводил меня в одиночную камеру в самом конце коридора. На мои многочисленные вопросы никто из тюремщиков отвечать не удосужился — втолкнув меня в камеру, они быстро ретировались, не забыв запереть за собой все засовы на массивной металлической двери.