За прошедший после ее возвращения месяц, Настя успела разыскать в букинистическом томик китайской пейзажной лирики в издании Московского университета и действительно открыла для себя неповторимый, утонченно-поэтический мир.
Эти пронзительные дымчато-воздушные стихи да резкая фотография в злополучной газете — вот и все, что осталось теперь от той волшебной сказки, в которой она наивной своей душою намеревалась жить. Долго-долго. Счастливо-счастливо. Словно спящая красавица, укрывшаяся во сне от унылой и безрадостной жизни.
За окном, в гулком сумраке огромного двора, вдохновленные темнотой и безлюдьем хмельные девичьи голоса дружно взвизгнули:
— Плачет девочка в автомате, прячась в зябкое пальтецо! Все в слезах и губной помаде перепачканное лицо!..
Настя плакала. Тяжелые жгучие слезы катились в темноте по ее запрокинутому лицу. Тонкие пальцы бессильно сжимали край одеяла.
Она давно уже была не девочка, а взрослая самостоятельная женщина. Мать. Но плакала, как дитя, от невозможности снова стать прежней, беззаботной и смешливой девчонкой, которую и свои и чужие ласково величали или сестрицей Аленушкой, или Варварой-красой длинной косой…
Дождь за окном понемногу утих, и слезы на раскрасневшихся щеках Насти тоже высохли. Конечно, она сумеет все забыть. Она же не девчонка. Она взрослая. Она сильная. Просто всякая сказка — обман, как поется в песне. И замков воздушных у нее больше не будет. Ничего не будет. Никогда.
И только этих строк она не сумеет забыть. И будет повторять их в своем сердце год за годом. Так же тихо, как шептала сейчас, засыпая:
8
Человек стоял у окна и смотрел на площадь.
Это был невысокий плотный мужчина, лет шестидесяти с небольшим — чеканно мужественное лицо, цепкий взгляд стальных полуприщуренных глаз, жидкая седина, аккуратно зачесанная на большую розоватую лысину; человек того особого государственного склада, каких в недавнем прошлом можно было увидеть по торжественным дням на трибуне Мавзолея, а по обычным — в президиуме совещания какого-нибудь партхозактива. Но, в отличие от других именитых «рулевых», человек этот без крайней необходимости на людях почти не появлялся, и уж тем более никогда не позировал перед вездесущими объективами фото- и телекамер. Такая у них работа, у бойцов невидимого фронта, среди которых был мужчина с сединой отнюдь не последний командир.
Внизу, сопливо хлюпая в жидком киселе декабрьской оттепели, бесконечные потоки машин огибали занесенную ноздреватым влажным снегом большую круглую клумбу в центре площади.
Когда-то здесь красовался памятник. Высокий, в три человеческих роста стройный мужчина с острой бородкой, в длиннополой офицерской шинели. Из года в год, как железный часовой, стоял он на страже интересов любимой родины. Единственный в Москве монумент, к которому не возлагала цветов прогрессивная общественность. Потому что не было к нему ни подземного, ни пешеходного переходов. Цветы к памятнику возлагали — по обыкновению ночью — специальные группы товарищей. Равно как и чистили великана от неизбежного в городе голубиного помета.
Так стоял он, казалось, непоколебимо не один десяток лет. Но однажды, взбудораженной августовской ночью, под свист и улюлюкание собравшейся на площади огромной толпы, на шею железному стражу революции накинули свитую из железного же троса отнюдь не символическую петлю и на стреле автокрана запросто вздернули с высокой круглой тумбы его постамента. А потом и вовсе зашвырнули куда-то на задворки…
Человек у окна хорошо помнил те недавние, незабываемо смятенные дни, которые он, укрывшись на подмосковной даче, пережил не без труда, ежечасно глотая сердечные капли… Сколько тогда полетело голов! Сколько звезд! А кто-то и сам полетел. Из окна. Бывает же такое.
А он уцелел. И даже звезд по необъяснимой иронии судьбы у него на плечах поприбавилось. Впрочем, ничего в этом не было необъяснимого. Просто в какую бы сторону ни качнулся в очередной раз наш непутевый и бесшабашный народ, ему неизбежно понадобятся те, кто будет железно стоять на страже его, народных, интересов.