«Вот она Россия, — невольно подумал Глеб. — Не жизнь, а сплошной вокзал. Куда только приедем…»
До проходящего скорого на Москву оставалось каких-нибудь полчаса, как и говорил Иван Петрович. Но билетов на него, равно как и на другие московские поезда, не было. Чтобы убедиться в этом даже не нужно было брать штурмом осажденное страждущим народом низкое окошечко кассы. Глеб и не пытался.
Купил в привокзальном киоске пачку «столичных», с наслаждением закурил, почти не замечая мороза. Подумаешь мороз — каких-то пятнадцать градусов! Когда ему устроили экзамен на выживаемость, выбросив с парашютом на Новой земле, куда прохладнее было. И ничего. Выжил. С одним штык-ножом да в легоньком бушлате. Даже яйца не отморозил. Учили.
Незаметно опустились быстрые зимние сумерки. Над занесенными снегом путями зажглись мощные фонари. Кружились, морозно поблескивая в их лучах, редкие снежинки. Где-то на запасных путях гудел и посвистывал маневровый тепловоз, отдавались гулким эхом тысячекратно усиленные голоса диспетчеров.
Когда в снежной сумеречной мгле прорезались огни подходящего поезда, Глеб, засмоливший третью сигарету, начал уже понемногу подмерзать. С мощным гулом, звонким перестуком колес, пахнущий ветром и мазутом состав залязгал вагонными сцепами и тяжело остановился.
— Стоянка поезда пять минут! — объявило вокзальное радио.
На платформу высыпал возбужденный народ. Спешно грузили в поезд чемоданы, коробки, узлы. Засидевшиеся в вагонном тепле пассажиры по одному выбирались на мороз покурить.
Глеб швырнул недокуренную сигарету в снег, упрятал окоченевшие руки в карманы куртки и не спеша шагал вдоль состава, пристально вглядываясь в лица проводников… Не то… не то… Так, глядишь, придется под вагоном путешествовать!
У одного из последних вагонов сиротливо маялась в одиночестве полная немолодая женщина в форменной шапке-ушанке и наброшенном на плечи малиновом пальто, зябко притоптывала на морозе. Подойдя поближе, Глеб зорко разглядел, что лицо у нее сумрачное, глаза усталые и несчастные. Он растянул рот в улыбке.
— Сестренка, милая, — проникновенно начал он, молитвенно сложив на груди руки. — Позарез в Москву надо. Выручай!
Презрительно оглядев его с головы до пят недоверчивым взглядом, проводница невозмутимо отвернулась, процедив:
— Да пошел ты…
— Сестренка, родимая, погибаю! — взмолился Глеб. — Хошь, на колени встану? — и в самом деле бухнулся перед нею в пушистый снег.
— Ты чего, чокнутый? — вылупилась на него женщина. — Вали отсюда! Не положено. — Но уже не отвернулась и продолжала искоса глядеть на Глеба.
— Замерзну — не уйду! — решительно заявил он и улегся на спину к самым ее ногам. Проводница взглянула на него с прежним недоверием и с некоторой долей любопытства.
— Правда, чокнутый, — угрюмо буркнула она, недоуменно пожав плечами.
— Ага! Верно! — поддакнул Глеб. — Вот и брось меня здесь подыхать! Плевать тебе на чужое горе! Катись, родная, и забудь, что из-за тебя тут человек погибает… — с надрывом изрек Глеб и, перевернувшись лицом в снег, обреченно замер.
Мягко прохрустев по снегу, возле его головы остановились тупые округлые валенки. Потом боязливая ладонь слегка тронула за плечо.
— Ладно, горемыка, вставай… — с усталым вздохом произнесла женщина. — Так и быть, ехай…
Угревшись в тепле небольшого душного купе для проводников, Глеб незаметно задремал, уронив голову на застланный цветастой домашней скатертью откидной столик. Поезд, монотонно раскачиваясь и постукивая на стыках, мчался сквозь глухую пелену метели и заснеженных сибирских просторов. Уютно потрескивал внизу калорифер. В коридоре вагона слышались приглушенные голоса пассажиров. Приятно пахнуло дымком и горячим чаем. Потом все стихло.
— Алло, горемыка, спишь? — услышал он над собой усталый женский голос.
Глеб резко вскинул голову и спросонья протер глаза.
— Осторожнее, ты, чокнутый! — осадила его проводница. — А то обваришься! — и поставила на столик два клубящихся паром стакана с густым ядреным чаем. — Тебе с медом, или с сахаром? — спросила она, усаживаясь напротив и выставляя на стол целлофановые мешочки с едой, какие-то пол-литровые банки и хлеб.
— С медом… да. С медом — оно слаще…
— Сластена, значит, — усмехнулась проводница и пухлой рукой взбила на голове чуть влажные рыжеватые кудряшки.
Наконец Глеб рассмотрел ее толком. И сразу все понял. С первого взгляда. Он вообще видел людей насквозь. А уж таких и подавно. На вид ей было слегка за сорок. Простая. Добрая. Глупая. И несчастная. Кольца нет. Значит, не замужем. Или разведена. Дети, пожалуй, уже взрослые. Мужик, если и есть, то пьяница. Недаром глаза у нее от слез покраснели и выцвели. Видать, хлебнула в жизни горя. Эх, бабы, бабы — подруги вы наши горемычные…