— Есть хочешь? — спросила она.
— Хочу, — прямо и откровенно глядя ей в глаза, кивнул Глеб.
— Так чего сидишь? Угощайся, — усмехнулась она, уплетая огромный бутерброд с колбасой.
Несмотря на плотный обед у мастера, Глеб с удовольствием впился зубами в холодную куриную ногу. Деловито запивал терпким чаем.
— Ты откуда такой будешь? — непринужденно осведомилась проводница.
— Из Москвы.
— Ишь ты… Везет же людям. — Она покачала головой с той же слегка завистливой улыбкой, что и молоденький лейтенант в зоне. — Как же тебя в такую глухомань угораздило?
— В командировку сослали, — невозмутимо ответил Глеб и запросто запустил ложку с майонезную баночку с медом.
— Ну, да… — многозначительно усмехнулась проводница, глядя на его стриженую голову. — Видали мы таких командировочных.
И, громко прихлебывая чай, так же запросто спросила:
— Сколько лет оттрубил-то?
— Год за десять.
— Тоже мне, горемыка… — разочарованно отмахнулась женщина. — Такой видный мужик, а всего на один год потянул…
— Амнистия вышла, — криво усмехнулся Глеб. — В честь очередных выборов…
Проводница удовлетворенно кивнула.
— А в Москве у тебя кто? Небось, баба?
— Кочерга за печкой да тараканы, — со сладким зевком потянулся Глеб, чувствуя нестерпимое желание закурить.
И, словно угадав его мысли, проводница снисходительно бросила:
— Ладно уж. Дыми тут, сама балуюсь…
Покурили.
Мимо, вспыхнув искристыми звездами в морозном стекле, пролетели огни какой-то Богом забытой станции. С грохотом и воем промчался и разом умолк встречный поезд. Глухо перестукивались колеса.
— По такому поводу и выпить не грешно, — с озорным прищуром заметила проводница.
Глеб невозмутимо пожал плечами.
— Выпить оно и без повода неплохо.
Вынув из стоявшей над столиком пузатой хозяйственной сумки большую мутную бутыль, женщина аккуратно протерла платочком опустевшие стаканы.
— Домашняя. Можжевеловая. Пей, горемыка, за вольную волюшку! — и с усмешкой протянула ему полный стакан.
— Звать-то тебя как?
— Глеб.
— А меня Зина, — смущенно потупилась женщина.
— Стало быть, Зинаида, — улыбнулся он той особенной своей теплой улыбкой, которая раньше так нравилась женщинам. — Ну, за знакомство…
Настойка оказалась духовитая, с густым можжевеловым запахом и до того крепкая, что на глаза Глебу навернулись слезы.
— Ишь ты, — потряс он головой, откусывая, словно яблоко, розоватую луковицу. — Хорошо забирает.
Проводница с грустью поджала губы.
— Да уж… — вздохнула она. — Моего подлеца хлебом не корми — за уши от нее не оттянешь…
Разговорились.
Все оказалось именно так, как сразу предположил Глеб. Проводнице было сорок шесть лет. Дважды побывала замужем и дважды разведена. Мужик подлец и горький пьяница. Дети выросли и разъехались кто куда. Ох, горе, ты мое горе…
— Так промотаешься по этой проклятой чугунке до старости лет и ничего-то в жизни толком не увидишь… — вздыхала проводница, размазывая по щекам обильные бабьи слезы.
— Брось, Зинаида. Не тужи, — успокаивал ее Глеб. — Будет и на твоей улице праздник.
— Как же, будет! — обиделась женщина. — За последние десять лет совсем в старуху превратилась! Скоро мужики вслед плевать будут.
— Брось, Зин… Ты баба видная…
— А знаешь, какая я в девках была?! — вскинулась проводница. — Вся деревня выходила смотреть, когда я по улице шла! Парни наши, так и вовсе в кустах дрались, чтобы только поглазеть втихомолку, когда я в речке купалась…
Глеб решительно пересел на ее полку, мягко обнял вздрагивающие плечи женщины.
— Будет, Зин, — ласково загудел он ей в самое ухо. — Не в красоте счастье. Главное дело — душа. А душа у тебя — как алмаз, — веско заявил он. — Уж я-то знаю. Не горюй, говорю, будет и на твоей улице праздник. И вообще, все у тебя будет… хорошо.
В эти минуты он действительно испытывал к ней искреннее братское чувство. Ведь кто она ему? Чужая, незнакомая баба? Зато своя, русская. И душа у нее такая же родная и широкая. Вот, не поленилась же подобрать его, замерзающего в снегу! Не побоялась схлопотать нагоняй от начальника поезда. Так и довезет его, горемыку, до самой Москвы. Эх, бабы, бабы! И что вы за люди такие?!