— На мой взгляд, у тебя что-то концы с концами не сходятся, — не удержался Том, догадываясь, что Митю это не заденет. — Тоже мне политическое объяснение.
— Я сказал тебе правду. Приложи ее к собственной жизни. Если только не побоишься.
Он сказал, защищаясь:
— Болезнь роста, так это называется? Митя задумался.
— Пожалуй, — сказал он потом, — можно назвать это и так. — Он нахмурился. — Опять слова. Говорю же тебе: я не знаю. Я рассказывал о том, что было, а не о том, чему бы следовало быть. Да и черт его знает, чему следовало быть, а чему нет. — Его голос стал резким. — Но это стоило многих человеческих жизней, в которых некому дать отчета. Так что же, будешь держаться в сторонке и издеваться? Эта война — она и ваша война, верно? Вы ее начали там у себя, разве нет? Она обошлась в миллионы жизней, но вы ее не избежали. Вы другого пути не нашли. Вы допустили ее.
— Я не издевался, — угрюмо сказал он. Но Митино раздражение уже прошло.
— Не будем больше об этом, Ник. Дай мне досказать. Осталось совсем немного. За год до войны я участвовал в строительстве цементного завода в Казахстане. Остальное ты знаешь. Я тебе уже рассказывал.
— Не обо всем.
— Да. Но я тебе и об этом скажу, если хочешь.
— Знаешь, Митя, ты, пожалуйста, не думай…
— Ладно-ладно. Слушай. Может, это была ошибка. Потом увидим. — Он улыбнулся. — Дадим отчет, а?
Пожав плечами, он продолжал:
— В лагере, в нацистском лагере, нашлось два-три человека, которые согласились служить фашистам, потому что ненавидели советскую власть. Были и такие, которые не питали к ней ненависти, но и не любили, — люди ко всему равнодушные, не понимавшие того, что понял я. Ну, им же хуже. — Он перевел дыхание и продолжал все более торопливо: — И было много, очень много тех, кто твердо решил умереть, не имея с немцами никакого дела. Этих сломить не мог никто. — Он снова глубоко вздохнул. — И еще горстка… — он сощурил глаза, постепенно расслабляясь, — еще горстка сумевших оттуда выбраться. Пошедших на риск.
— Что им потом не поверят? Ты об этом? Митя словно не слышал. Он продолжал:
— Я твердо решил, что в лагере не умру. Я еще не был готов. — Он хрипло усмехнулся. — Как и теперь.
— И все-таки?
Митя устало пожал плечами.
— Кто знает? Но я рискнул. Не мог не рискнуть. — Теперь он говорил очень медленно. — Ты знаешь, что творили фашисты в нашей стране? Они убили миллионы наших людей. А я надел их форму. — Он поднес указательный палец ко лбу, согнул его, точно нажимая на спусковой крючок, опустил руку и сплюнул в траву.
Том сказал пренебрежительно:
— Потому что ты два месяца пробыл в рабочей команде? Идиотство. И ты все-таки вернешься?
Вопрос упал между ними, как камень. Напряжение на лице Мити исчезло, но голос стал сиплым:
— Если ты так думаешь, то почему им нельзя?
— Да что думаю-то, черт подери?
— Что я изменник.
— Ив голову не приходило.
— Так почему ты думаешь, что я поступлю, как изменник?
— Вас, русских, не поймешь!
— Просто ты не хочешь нас понять, только и всего. Он злился на себя и еще больше — на Митю.
— А как вас понять? Вы же такие… такие подозрительные. И о всех других думаете неизвестно что!
Митя уже взял себя в руки и заговорил совсем спокойно:
— Вовсе нет. Просто мы за то, чтобы идти дальше, идти вперед, за то, чтобы довести до конца начатое.
— Вопреки всему?
— А как же иначе? Как еще жить? — Он широко улыбался, стараясь сохранить сдержанность. — Я ведь не говорю, что у нас не было ошибок. Зачем бы я стал тебя обманывать, Ник? Но ты… неужели ты и правда думаешь, что всего этого можно достичь только любовью и кротостью? Одной любовью и кротостью переделать самую человеческую жизнь?