– Мы сами делаем свою судьбу. И очень часто все зависит только от силы желания. Завтра утром у вас – повторная процедура. – Он сказал именно “повторная”, но Юрий Адольфович ясно расслышал “последняя”.
А еще через неделю Юрий Адольфович Бляхман, сидя за домашним роялем, исполнял сюиту для фортепьяно Арнольда Шонберга – сложнейшее по технике произведение, за которое тридцать с лишним лет назад он получил пятерку на выпускном экзамене в Консерватории.
Слезы катились по его лицу, клавиши расплывались перед глазами. Но он ИГРАЛ! Рядом, на диване, беззвучно плакала Юлия Марковна. У окна стоял Игорь Валерьевич и, щурясь, смотрел на залив.
За всеми этими воспоминаниями Юрий Адольфович не заметил, как вышел из троллейбуса, пересек Невский и проскочил мимо филармонии. Прошагал своими журавлиными ногами всю площадь Искусств и остановился, только почти упершись носом в решетку Русского музея. “Господи, куда это я?” – изумился своей рассеянности пианист и, неловко развернувшись, смущенно двинулся обратно.
Двери пятого подъезда филармонии хлопали, не переставая. Дневная репетиция. Общий сбор. Через две недели – большая премьера. Привычно лавируя среди суетящихся коллег, никого не обделив своей вежливостью, Юрий Адольфович быстро шел к репетиционной. На две-три секунды подольше задержался около проходной.
– Доброе утро, Клавдия Андреевна! – Удивленно потянул крупным носом. – Что ж это вы, никак курить на старости лет надумали? – И правда, очень странно: в стеклянной будочке было не продохнуть от табачного дыма.
– Доброе утро, Юрий Адольфович, – приветливо отозвалась женщина. – Какой вы все-таки молодец! Все бодритесь, всегда с шуткой!
Бляхман на всякий случай улыбнулся и прошел дальше. Кажется, они друг друга не поняли. На лестнице он встретил Дулькина – своего стариннейшего приятеля, знакомого еще по музучилищу. Оба спешили. Но даже на бегу переговоры и договоры о встрече в ближайшее время заняли не меньше десяти минут.
В гардеробной переодевалось человек семь. Три скрипки возбужденно что-то обсуждали, стоя у открытого окна. Им казалось, что весь свой сигаретный дым они выдыхают на улицу. Теплый осенний ветер был другого мнения. Он носился за окном, порывисто заталкивая серые клубы обратно в комнату.
– Здравствуйте – всем присутствующим! – громко поздоровался Юрий Адольфович.
– Здравствуйте, здравствуйте... – Кто-то откликнулся сразу, кто-то – попозже, два или три человека не поленились встретиться с вошедшим взглядами, кивнули. Что поделаешь – большой оркестр в чем-то сродни коммунальной квартире.
– Юрий Адольфович! Бляхман! – позвали из угла. – Вас Сергей Владиславович просил зайти! Прямо сейчас!
– Спасибо, спасибо, иду. – Юрий Адольфович суетливо скинул плащ и даже не повесил, а просто бросил на стул и заторопился к двери. Сергей Владиславович – главный дирижер. И царь, и Бог, и низкий интриган, и великий примиритель, и строгий воспитатель, и главный обидчик большого людского муравейника, называемого оркестром. Если он вызывает кого-то лично, жди, уж если не неприятностей, то, по крайней мере, неожиданностей. То ли похвалит, то ли побранит. Может выделить единственную, чудом заблудившуюся путевку в санаторий, а может заставить сплетничать про первую скрипку.
Вышагивая узкими коридорами филармонии, Юрий Адольфович готовился к этой встрече со все нарастающей внутренней дрожью. Он сердился на себя за эту слабость, раздраженно думал о том, что вот такие пустые переживания как раз и мешают истинному артисту сосредоточиться перед ответственной репетицией... Чуткий нос его задолго до нужной двери уловил тонкий запах одеколона Сергея Владиславовича. Такой, наверное, ни с чем не спутаешь.
Комната главного дирижера находилась в конце длинного коридора, налево, в тупичке. Юрий Адольфович как раз собирался повернуть в этот самый тупичок... Но в этот момент странная, даже какая-то мистическая акустика филармонии (удивительно, но такие эффекты наблюдались не только в концертном зале, но и в жилых и репетиционных помещениях!) сыграла с ним дурацкую шутку. Юрий Адольфович услышал голоса. Почему-то он тут же остановился. И что еще более странно – стал прислушиваться. Минута проходила за минутой. Юрий Адольфович не мог стронуться с места, все сильнее и сильнее покрываясь краской стыда, – ведь он подслушивал! И одновременно сердце его билось слабее и слабее – от того, ЧТО он услышал. “Сейчас оно остановится, – равнодушно подумал Юрий Адольфович, прислоняясь к стене. – Ну и пусть. Так даже легче будет. Если оно само...”
Два голоса – гулкие, но вполне различимые – вели спокойный разговор. И это спокойствие – полнейшее, ледяное, ах, нет, не ледяное, конечно, не ледяное, но какое, какое тогда? – было самым циничным в сочетании с тем, о чем шла речь.
– ...ну, так и что ж? Пусть играет. Техника у него отменная, – произносил один, густой и благостный (старший администратор Куракин, неудавшийся в юности трагический бас).
– Да при чем здесь техника! – равнодушно, почти без восклицательного знака возмущался второй. Сергей Владиславович. Это его тон капризной дамы. Породивший в свое время немало грязных сплетен. – Если бы мне нужна была техника, я бы лучше Каскилаву позвал. Техника. Ты мне еще предложи вместо солиста компьютер поставить. Вот смеху будет! А главное – сборы, сборы какие! На стадионах выступать будем. Представляешь, афиша: Первый концерт Чайковского для компьютера с оркестром. – За стеной хихикнули, но не разобрать, кто. – Плесни мне коньяку, братец. Мне сейчас с ним разговаривать предстоит.
– И что ты ему скажешь?
– Ах, не знаю, отстань... – Ну и тон! Неужели все ползающие по оркестру грязные сплетни про отношения дирижера с Куракиным – правда? Юрий Адольфович удивлялся сам себе, что еще может о чем-то думать. – Но знаю одно: так у нас дело не пойдет.
– А, по-моему, ты придираешься. Ну, подумаешь, Бляхман... Времена-то уже совсем другие.
– Ты глупости говоришь. При чем тут фамилия? Не делай из меня антисемита. Он меня как солист не устраивает, понимаешь? – Голос Сергея Владиславовича вдруг стал нервным и горячим: – Нельзя такие вещи без души исполнять! Такой шанс раз в жизни дается! А он... Как болванчик деревянный, по клавишам – блям-блям, блям-блям...