Отца мобилизовали в пятнадцатом году. Война уже давно шла, непонятная и далекая, с восторженными митингами поначалу, с наступлениями и победами, слухами и торжественными молебнами. Газеты писали много, взахлеб. Мальчишки играли в «штыковые и обход», кавалерийские прорывы, трещали по штакетнику палками — пальбу «пачками» вели. Всё это было жутко интересно, только не доходило, что и отец может на фронт уйти. Старший Иванов вроде бы и мобилизации не подлежал, но как-то оно вдруг обернулось…
Митька отца провожал сам-один. Расстались на Ордынке.
— Дмитрий, ты, нынче, вроде за старшего, — сказал отец, неловко поправляя ручку-лямку старой кошелки с невеликим запасом призывного провианта. — Я непременно вернусь. Меня, вроде как, по специальности берут, не должны убить. Свидимся.
Поверил Митька. Понимал, что в гарнизонах и дивизиях столярных работ уйма, война — вон какая огромная, нужны там знающие головы и руки. Приходили письма — нечасто, но регулярно. Младший Иванов читал вслух матери и сестре, Райка мало что понимала, переспрашивала, а мать кивала, смотрела так, словно не про отца то было, а из газеты статейка непонятная, заумная.
Жить стало хуже. Может, оттого, что Митька уже тогда много понимать стал, только думать не хотел. Мастерская стояла нетопленная, запыленная, хотя регулярно выметал ее младший Иванов, инструменты правильнее перевешивал, но тоскливо там было. И в доме не лучше — щи пустоватые, да и те только через день получались. Матери нет, Райка носом хлюпает, канючит…
Одно хорошо. В то время Митька нашел личный ход в синематограф на Житной, прямиком на фабрику. До этого киноленты видел жутко редко — в кинотеатр на Пятницкую[5] проскочить сложно, удача была нужна. А тут такое везение! Случайно вышло, просто помог у канала молодому очкастому господину, поддержал замысловатую трехногую штуковину, из крепления которой шуруп выскочил. Посоветовал спичку вставить, отверстие забить, потом ножом ввинтили разболтавшийся шуруп на место.
— Спасибо, братец. А не поможешь извозчика поймать? — попросил господин, у которого странного багажа было изрядно.
Так и появилась подработка. В удачные дни оказывался Митька «на подхвате» в съемочном павильоне. Работа была легкая: отнести-принести, того позвать, в гримерку сбегать, реквизит помочь убрать. Далековато от дома, да и уроки приходилось прогуливать, но матери особого дела не было. Собственно, ее и самой почти не бывало — иной раз и не ночевала, все «работу дают, не отказываться же». Черт его знает, что у нее за работы такие были внеурочные, соседи уже поглядывали косо, Митьке даже как-то неловко здороваться с соседями становилось.
Зато обжился Иванов теперь на кинофабрике, хитро называвшейся «Акционерное общество „А. Ханжонков и К°“», смотрел, как снимают фильмы, и даже — страшно сказать, в меру сил участвовал. Платили мало, зато какой интерес: здесь барышни с разбойниками папиросы курят, сцену обсуждают, а в том павильоне уже вовсю рапирами звенят, рупор орет, под стрекот камеры старинных мушкетеров вовсю кроет. И подкармливался недурно — не жадный народ тут работал, культурный: чай и бутерброд всегда перепадал. Приносил кое-что домой, давал Райке, рассказывал. Сестрица лопала белый хлеб с кружалками колбасы, удивлялась:
— Мить, а «часть» это много?
— Иной раз на десять минут проекции выходит, если по часам-хронометру засекать. Вот так-то, такое нынче время, нынче техника вперед идет.
Райка смотрела на ходики на стене:
— А тебе хромеметр дадут, а, Мить?
Вот и поговори с ней, с дурочкой.
Подтягивал Митька цепь с гирьками, исправно тикали ходики, блестели снежные узоры на оконном стекле. А писем от отца уже давно не было, и мать как сгинула. Тьма на улице, мороз. Подкладывал Иванов поленья в печь, посапывала укрытая Райка.
Наконец застучали. Митька отпер дверь, ввалилась мать, буйно стукнула ногой, сбивая с полусапожка снег. Пальто новое нараспашку, пахнет табачным дымом, водочкой и мадерой — запахи знакомые, на студии повидал разного, там господа — люди искусства, сухой закон и приличия не особо уважающие.
Вот не надо было, но сказал Митька:
— Ты чего такая? Откуда? Соседи и так говорят…
— Да что им за дело? Они, что ль, вас кормить будут? Пусть языки попридержат, а то найду управу… — мать так густо дохнула спиртным, что Митька поневоле зажмурился.
— Не дыши, спалишь.
Хрясть! — оплеуха не то что оглушила, но весьма весома оказалась.
— Ты как с матерью говоришь, сопля тощая? Ежели я бы своему отцу указывала, да на «ты» именовала, засек бы враз.
— Помер дед давно, — напомнил покачнувшийся Митька. — А был бы жив, сейчас бы ВАС, мама, отходил вожжами до костей на заду гулящем.
Мать замахнулась, да сын уже не тот, проскочил под рукой, уличную одежку и шапку с вешалки сдернул, и во двор вырвался.
Ночевал тогда в мастерской, замерз зверски, печку-то пока растопишь, да и дров в обрез. Плохо было, хоть плачь. Ждал Митька весны, тепла, писем от отца.
А грянуло еще до весны. Красные флаги, крики газетчиков, народ радостный: царя скинули! свобода, равенство, братство! теперь жизнь иначе пойдет.
Жизнь, без сомнения, пошла иначе, но не сказать, что много счастливее. На реке ледоход затрещал, потом половодье, рыба не ловилась, на кинофабрике съемки неровно шли. По весне мать совсем ошалела: иной раз по трое-четверо суток домой носу не казала. Митька уже знал, где она да что, иной раз ходил, просил, чтобы наружу позвали. Мать обещала прийти домой, давала рубль, а то и пять. Веселая была, прямо во всех отношениях. И удивительно, что шалая жизнь вроде как и на пользу бесстыжей дурище шла: помолодела, похорошела, одета почти по-господски, губы яркие.
Лето кое-как прожили. Райка попривыкла одна дома сидеть, Митька на фабрике часто торчал, снимали «Тени любви» и «Набат», помогал декорации монтировать. Пока доберешься домой с Житной, дорогой насмотришься всякого — прямо тоже кинофильма: на улицах бурление, ор, крик, опять громкоголосые демонстрации и флаги, уже и в переулках Кадашей начали мелькать люди чужие и лихие. Газеты пробовал читать, на кинофабрике их валялась уйма — ничего не понять, один треск словесный, словно ручку съемочной камеры вхолостую крутят. Господа-граждане актеры и художники всё в газетах понимали, спорили до хрипоты, предрекали, как оно будет, что Керенский с Гучковым сделают, что на фронтах случится, да потом удивлялись, что все иначе вышло.
Оказалось, всё это ерунда. Поскольку пришел октябрь.
…Разносились над крышами гулкие вздохи орудийных выстрелов. Укутанная платком Райка вздрагивала.
…— И тогда они поплыли на пирогах вниз по течению. Провизии оставалось мало, порох подмок, — пересказывал Митька интересную книжку.
Давно уж пристрастился читать — что книгу, что исчерканный сценарий — лишь бы интересно и без бабахающих, не особо понятных политических лозунгов.
— На «пирогах», это как? — отвлекалась сестрица.
— Лодки такие. Из специального дерева, оно выдалбливается хорошо.
…Гуххх… — вновь проносилось над Кадашами эхо выстрела-разрыва. В артиллерии Митька разбирался слабо, но соседи говорили, что бьют «шестидюймовыми». Бабахали по Кремлю, а до этого юнкера там целый полк солдат штыками покололи, а до того еще много чего случилось: что правда, а что наоборот, понять трудно…
Райка захныкала, вместе сидели под столом, на старом тулупе. Понятно, стол не форт и даже не окоп, но если стекла выбьет, хоть не порежут.
— Митька, воды подай, — хрипло сказала проснувшаяся мать.
Иванов-младший налил из чайника в стакан, пахнущий сладким вином. Мать выпила, спросила:
— Чего там?
— Стреляют. Из пушек.
— Вот дьяволы. Когда утомятся уж? Дай Райке карамельку, там есть, — мать повернулась, натянула на голову одеяло.