С мыслями о хорошем человеке старший лейтенант Терсков обошел амбар и чуть не наскочил на часового.
— Дед, ты чего опять сторожишь? Вечный часовой, что ли? Я вот Тищенко скажу, совсем наш экипаж совесть потерял.
— Не шуми. Я сам вызвался. Возраст, всё одно не спится.
— «Возраст». Хорош отбрехиваться.
— Да успею я отоспаться, — Митрич поправил на плече ремень винтовки. — Вот тебя, командир, носит где-то, а тут, между прочим, заезжали, посылку передали.
— Мне? — изумился Олег. — Это еще откуда?
— Ну кто может гостинцы герою-танкисту слать? Понятно, что девушка. Нет, не та, что Оля, а иная, с чисто дружескими пожеланиями. Старшина Тимка тут проскакивал, передал. Говорит, чуть ли не прямиком из Москвы прилетела. Мы с хлопцами повертели, принюхались — судя по всему, курево. И хорошее. Ох и памятлива та зеленоглазая контрразведка!
Олег вспомнил про последнюю портсигарную сигарету, случайный разговор.
— Да ладно, чего она вспомнила? Мы же, в общем, и не курим.
— Это же Катерина. Там память — ого! — без усмешки сказал Митрич. — Разверни, интересно же.
Посылка оказалась невелика, но плотный такой пакет, увесистый, надежно упакованный. Митрич вынул свой незаменимый ножичек, поддели бечевку.
— Вот, я говорил, курево! Прямо генштабовского уровня, — восхитился Митрич, оценивая две нарядные коробки папирос. — А это что?
Завернутой в тонкую пергаментную бумагу оказалась плоская красивая фляжечка коньяка и открытка.
— Смотри, как наливают, прямо под пробку, чтоб не булькала, не выдавала. Могут ведь делать, научились! — растрогался Митрич.
Олег подсветил фонариком открытку: красовалась вихрем летящая «тридцатьчетверка» — еще старая, с 76-миллиметровым орудием, сидели на броне мужественные двухцветные бойцы в развевающихся плащ-палатках. На обороте значилось четким уверенным почерком: «Славному экипажу „ноль-второго“ с приветом из столицы! Будьте живы и скорой Победы! Р. S. Чрезмерное употребление табака и алкоголя вредит воинскому здоровью. Так что исключительно для аромата.»
— Вот — мораль не забыла. Всё помнит, — ухмыльнулся Митрич. — Любят тебя девушки, Олежка, прям все подряд любят — от молодых до самых умных.
— Болтун. Прячь подарки, после Пиллау попробуем — тут ровно по глотку и будет, — сказал Олег.
— Приберегу, — заверил дед. — Ты иди, спи. Завтра опять задергают.
Олег подошел к храпящему под брезентом экипажу, там заерзали, ворча «ходишь, командир, ходишь, потом выстужаешь».
— Э, герои, через час Митрича сменить не забудьте.
— Угм.
— А у меня часов нэма, — напомнил хитрый Грац и немедля засопел.
* * *
17 апреля 1945 года, деревня Пойз
3:03
Взлетела за леском внезапная ракета, осветила верхушки сосен, «затикал» отдаленный пулемет, быстро унялся. А на северо-западе все грохотало, гремело артиллерией и прочим, сверкали над горизонтом зарницы. Митрич дошел до бронетранспортера — часовой сапер сидел неподвижной тенью, почти слившись с пулеметной турелью.
— Не успокаиваются, а?
— Не, Митрич. Не сдадутся. И деваться им некуда, и самые отъявленные там засели.
— Вот то ж.
Иванов прошелся обратно к танку — слаженно похрапывал-посапывал укрывшийся чуть ли не с головою экипаж. «Ноль-второй» тоже отдыхал, пах остывшим выхлопом и ночным весенним холодом. И что за погоды здесь, давно битые ноги опять ломит. А могли бы какую уютную Италию штурмовать, к примеру, как там ее… Сицилию. Наверняка там уже совсем тепло и сухо. Хотя, вроде остров, значит, опять берега морские?
Как-то нехорошо на душе было. Это из-за памяти? Или вообще?
Хорошую, конечно, посылку из Москвы прислали. Но это и конкретное напоминание товарищу Иванову. О том, что память нужно иметь, без памяти человеку не нормально. Все же страшный человек Катька, невзирая на все взаимные симпатии — страшный и безжалостный. Всё пробьет, но до правды дороется.
Эх, нехорошо выглядит. Будто скрывает что-то товарищ Иванов. А от контрразведки скрывать такое себе дело… рискованное. Только как же это объяснить… Нет, отбрехаться можно — контузии, ранения, голова дырявая, — вон, хоть по документам смотрите, хоть по телу определяйте, железом почерканному. Но…
Себе бы объяснить.
Всё куда-то незаметно девалось, истаивало из памяти. И становилось страшно. Этак не заметишь, как окончательно умом тронешься. Мало ли сумасшедших в жизни встречалось? Очень даже легко: сегодня почти нормальный, ну, с малой чудинкой, а завтра вообще не в себе человек. На войне так с этим даже много проще. И куда ты без памяти, а, товарищ Иванов? Без памяти даже героически погибнуть вряд ли выйдет. Очень нужное чувство — память.
Нет, что-то очень помнилось. Лица Гришки и Сашки, даже тот день, когда их на поезд сажал, прямо хоть по минутам… Жена не очень помнилась, но это и понятно — сильно оно надо, как же.
Вот Фира, та конечно — хоть сейчас линию четких скул рисуй, черту волос у шеи, срез той прически удивительной, самодельной. Это до конца в памяти останется, вот сколько раз мысли чуть в вольность уйдут, на стекло или зеркало дыхнешь, палец сам те линии выводит. Эх, резкая девушка была, до последней линии отчертить можно.
Память… Хлопцы из кавэскадрона, кобылка Файка — как лежала раненая, смотрела. Эх, это бы и забыть, да не выходит.
Райка — и малая, и взрослая… хорошие воспоминания, их бы вот оставить до конца.
А дальше… Вот что товарищ Иванов после ранения в «штрафной» делал-то? Понятно, был в госпитале. Но тот ли госпиталь вспоминается или предыдущий, сталинградский? Ранения же разные были, отметины на теле можно пощупать, а госпиталь… не могли же они — госпиталя — быть совершенно одинаковыми? Разные, определенно разные. И соседи по палате разные, и работы в выздоровлении разные. Шахматы вот делал, и добрая девушка Маня-Манечка, веснушки же… Но где это было? В каком году и месяце, каком городе? Вроде вполне помнится, имена, детали, но… не слилось ли воедино в голове последнее с предыдущим?
Ерунда. Не может быть никакой путаницы. Справки же есть, бюрократия на то и существует, чтобы человек мог в бумажку глянуть, память проверить, убедиться — все верно, вот печать, подпись, «шинель выдана 1 (одна) шт., портянки — пара». Напрасно бюрократов ругают, от них явная польза.
Но что было в последнем госпитале и после? Подлечили, выписали, работал, циркулярку отладили, Петр Никодимыч был в напарниках, вот кто дымил махоркой так дымил, хорошо работали, имели поощрения и чувство законного трудового удовлетворения, стране очевидная польза была. Или то раньше было?
Вот черт, не вспомнить. И как и где Новый 1944-й встречал, вот прямо выпало из головы, и все тут. Нет, что-то брезжит… после смены отметили, погода слякотная, вино домашнее, Надя… или Нина? ничего себе так была. Или не была?
Провал в памяти, в драмах синематографа такое с героями очень часто случается. Но тут, как говорят образованные контрразведчики, «есть нюанс». Товарищ Иванов не то чтобы забыл, просто не совсем помнит, что и где было. К примеру, была Надя, и Нина тоже. Что за город и когда?
Нехорошо. Хрен с ней, с памятью — из жизни можно довольно много хреновых воспоминаний вычеркнуть, не особо много потеряешь. Но как объяснить, когда воспоминаний слишком много и они не очень-то стыкуются деталями?
Иванов посмотрел в туманное небо и беззвучно выругался. Нужно было тогда с Катериной напрямую поговорить. Не догадался. Вернее, еще не понял, что с головой настолько плохо. А Катька что-то такое заподозрила. Наверное, это даже не по контрразведывательной работе — вряд ли СМЕРШ этакими странными делами занимается, там более насущные дела распутывают, просто Катерина с чем-то похожим встречалась, учуяла. Нужно было поговорить начистоту.