Опять неуверенно гавкнула собака, ей ответили мычанием из хлева. Всё так же рассеянно светила на хутор бледная луна.
Чижов снова взял крынку, глотнул, утер молочные усы:
— Засыпались. Теперь ляхов или кончать нужно, или…
— Ухм, — согласился Митька, набивая рот.
Беглому красноармейцу Иванову было все равно — от внезапной сытости стало так хорошо, что хоть весь свет пропадом пропадай.
— Хорош жрать, Митька! — Чижов вырвал из рук мальчишки изжеванную колбасу. — Сейчас у тебя кишки закрутит, околеешь в два счета. Игнат там навряд ли надолго засядет чаи гонять. Собирай харч, тут мешок где-то виднелся…
Упихивали, что полегче весом и посытней. Подхватили винтовки, выбрались из погреба. За домом все так же нерешительно, с паузами, взгавкивала трусоватая собака, потом вздумала выть.
— Чует… — пробурчал Чижов.
Митька промолчал — все дожевывал. Сгоряча столько заглотил, что кусманы из горла так и торчали.
Дверь в доме не хлопала, криков не было, просто из-за угла появился Игнат, вложил саблю в ножны, махнул — уходим!
Шли через поле по стерне. Митька думал о том, что многочисленные портянки опять сбились, надо бы перемотать-переобуться, и о том, что в хате сделалось.
— Ну? Кончил? — наконец спросил Чижов, поудобнее перекладывая на спине тяжелый мешок.
— Не. Повязал веревкой, — Игнат помолчал. — Все ж мы не банда какая, не «беляки» или анархисты. Пусть и обстоятельства у нас. Да там, кроме ляха этого криворукого, еще две его бабы. Одна так и вовсе девка. Ну как я их буду рубить?
— Пожалел, значит. Ну, будет нам теперь. Хотя, может и правильно — мы же от капитала и буржуев их шли освобождать, а не рубать без разбора. Хутор вон тоже небогато живет, даром что колбаса и сплошная несознательность. Ладно, пусть сгинем, но хоть смысл останется.
— Верно. Я расспросил, где хутор стоит. Во, даже карту отобрал, — Игнат похлопал себя по карману кителя.
Карту глянули на привале. Оказалось, картинка выдрана из какого-то учебника или путеводителя. Нет, и области были показаны, и границы, даже Балтийское море обозначено… но масштаб…
— По такой карте товарищу Троцкому хорошо планировать освобождение всецело готовой к революционному восстанию заждавшейся Европы. Нам такое не особо в помощь, у нас размах поскромнее, — Чижов с чувством сплюнул.
— До границы верст пять, может, шесть, если лях не соврал.
— А если сбрехал, шляхта тараканья?
— Если сбрехал, так все тридцать. Да какая тебе разница, всё одно на север переть да сдаваться германцу. Дожили, так его растак… А север — вон он, — Игнат указал на темный перелесок.
Оказалось, разница в верстах имелась, да еще какая. Толком и не рассвело, как беглецы услышали шум, собачий лай за спиной. Псин было явно не одна морда, да и не особо хуторские, судя по гавканью.
Чижов покрутил головой:
— Быстро они. Ну, ничего-ничего, та девка за тебя, Игнат, непременно заупокойную свечку в костеле поставит, поулыбается.
— Навряд ли. Но все равно — как было ее рубать? Не, то не мое. Пошли, товарищи…
Уходили, пытаясь угадать направление. О тихой дневке нечего было и думать. Да и вообще — близко погоня, явно не отцепится.
Кинули мешок со жратвой, искали место, сподручное для последнего боя.
— Во, хоть кобелей порадовали, — прохрипел Чижов, прислушиваясь к торжествующему лаю-вою нашедших мешок псов. — Вон прогалина, дале роща. На прогалине мы будем, там вроде канава есть. А Митька как тогда — зад для приманки кажет…
Все же не так близко поляки были — красноармеец Иванов успел чуть постоять, дух перевести, отдышаться, упираясь руками в колени. И то и то обессиленно дрожало — круг колбасы, пусть почти целый, едва ли разом силы в лагерное тело вернет. На голове Митьки была изгвазданная жолнерская фуражка-конфедератка[8] отданная Игнатом, ножны шабелюки волочились по траве. Эх, некогда портупею подгонять, может, так и придется чучелом помереть.
Вывалилась на край прогалины погоня — закричали-запшекали-загавкали радостным хором. Человек десять, часть с ружьями и винтовками, да три остромордые тонконогие псины. Митька тяжело побежал к деревьям — притворяться не приходилось.
Поляки устремились следом — вон она, добыча загнанная, всего сотни полторы шагов и осталось. Видели охотники только спину бегущего — один же на хуторе приходил-грабил, точь в точь как сказали, может рост и субтильность слегка не те, да какая разница. И на канаву в ложбине кто смотреть станет…
Ударили разом два винтаря — на прицел взяты охотники посерьезнее, те, что с винтовками. Рухнули двое ляхов, остальные бегут, еще в разум не взяв…
…Теперь уже вразнобой бахнули «трехлинейки» — с такой дистанции опытный боец разве промахнется? Падают на траву в изморози лихие загонщики. Закричала враз уменьшившаяся погоня, поворачивают поляки назад, да поводки азартных псов вперед рвут, хозяев опрокидывают…
…Сидел на корточках обессиленный Митька, смотрел…
Чистый расстрел… уже и видят поляки засевших в канаве беглецов, да поди попади в них, если одни макушки виднеются. А винтовка оттуда — бах! да бах! только затворы клацают. Бегут, ползут к лесу уцелевшие, уползает на карачках поляк в форме, фуражку потерял, не глядя за спину из револьвера шмаляет…
Собаки помешали всех охотников положить, захлебывались, к канаве рвались, одна повод из рук лежащего вырвала, метнулась, за ней вторая…. Пришлось Игнату винтовку бросить, из «нагана» бить. Семь пуль, а собаки упрямее людей — визжат, подыхают, но рвутся грызть, хер ты их остановишь. Последнему кобелю Чижов череп прикладом размозжил…
Тиканула канавная засада к деревьям и дальше. Бежали налегке, хрипели, а за спиной в рощице ружье дуплетом бухало, даже не в пустошь вроде, а в небо со страху.
Наверное, уцелевшие поляки тогда к дороге драпанули, там где-то их телеги и брички должны были ждать. А может и нет. Но отцепилась погоня, решила, что умнее след утерять, да своих мертвецов собрать.
А через два дня беглецы вышли к границе.
Перешли на прусскую сторону без спешки, но с осторожностью. Особо плотной охрану с обеих сторон назвать было сложно — имелись вольные «окна».
— Теперь главное, чтоб германцы нас сходу не порешили. Выглядим мы… того… — вздохнул Чижов, оглядывая команду.
Заросшие беглые красноармейцы выглядели действительно дико. У Митьки еще ничего: хотя бы на морде ничего не росло — так, мутноватый мальчишка — то ли монастырский побирушка с патлами до плеч, то ли сирота-воришка, из приюта деру давший. С бойцами было хуже — на кинофабрике Ханжонкова разбойников-злодеев много приличнее гримировали — тут вообще злодеи злодейские. Пришлось устраиваться у лужи, волосья подравнивать и пятна на одежке застирывать. Все лишнее, естественно, схоронили: сабли польские, «наган» подхорунжего…. Бойцы и узнаваемое польское бельишко сбросили — запросто немцы могут проверить, тогда еще и в польские шпионы попадешь. Впрочем, в кальсонах и рубахах насекомых было столько же, сколько и тепла — не особо жаль расставаться.
— Тебя, Мить, уж особо проверять вряд ли будут, — сказал Чижов, оценивая младшего красноармейца. — Чуток поскоблили, сразу годика два сбросил. Так рискнешь?
— Спрашиваешь. И так мы всё побросали.
Офицерские часы и компактный «бульдог» Митька спрятал в кальсонах. Подшучивая, подвязали груз тесемкой, теперь не соскользнет. Может и не стоило рисковать, но кто его знает, как и чем умное слово «интернирование» от польского лагеря отличается. Иной раз хрен редьки не слаще.
— Вот еще — ножик. Это просто в карман положи, он малый, — Чижов протянул ножичек с костяной ручкой. — Помыл я его хорошо. Если и найдут, мы на тебя наорем — навроде ты сдуру ослушался.
— Если на револьвер наткнутся, так вы мне и тумаков крепко навешайте, — сказал Митька.
— Это уж как положено, не трясись, — заверил Игнат.