Но не было больше эскадрона, да и юного красноармейца Иванова уже не было. Нарушил все приказы Дмитрий Иванов, личную войну и с немцами и с поляками повел, да и по испортившейся физической форме зубов в воинский призыв уже не годился. Потому спалил Митька удостоверение бойца Отдельного кавэскадрона, и польскую справку заодно сжег в сраных кустах, рядом со сраным польским шляхом.
Вот оставалась еще большая часть жизни и зубов у человека, но было это в тот момент вовсе и не очевидно.
* * *
18 февраля 1945 года.
Восточная Пруссия. 6:23
Дорога — местами гладкая, хорошая, местами побитая воронками и расковыренная войной — таяла в тумане. Но шофер маршрут знал, катили шустро. Рядовой Иванов лежал в кузове на пачках малость подмокшего агитационно-просветительского груза типа «газета запоздавшая», кутал ноги полами шинели. Знаком был туман, и зябкость эта ух, как знакома.
Шел тогда Митька на восток. Ну, особо-то на восток не получалось, чаще на северо-восток, а то и на север. Всяко тогда случалось, вот прямого и быстрого пути, как у нынешней бригадной «полуторки», точно не было. И всё как-то пехом. Сапоги — те, что на три размера больше — поначалу умышленно замызгивал, но потом сами в такой вид пришли, что никакой маскировки не нужно.
…«Населенные пункты. Глобунен и Трейбург, Длотовен и Пилкаллен, Куссен… взяты нашими войсками» — торжественно звучало в недавних сводках. А ведь помнил Иванов эти названия, смутно, но помнил. Пересекал границу, шел, смотрел на стрелки на развилках дорог, пытался угадать, куда надо-то. На затертом листке из книжки карта была без этаких подробностей…
Что сказать… тяжко больному пацану на чужой зимней дороге. Выбор простой: пади в канаву, да и дохни. Или иди из последних сил, тащись как хочешь, но ищи ночлег. И падал, и околеть собирался, но вставал.
Сложнее всего было с ночлегом. Вроде вон она, скирда, залезай да спи, не убудет же от хозяев. Но ведь через раз били-лупили. Хорошо еще, под утро обычно — разбудят пинками, да разом — бац! бац! жердью какой. Как узнавали-то, что залез, кулачье мелконадельное? Нет, жердью еще ничего, жердью лежащего человека не очень-то поломаешь. Жердь — это так, больше для порядка, по соображениям немецкой аккуратности. Пшеки — те вспыльчивее, тут тебе и сапогом по ребрам, а то и опять вилы. Хорошо, так и не надели бродягу на железо, понятно, возиться с закапыванием не хотели. А вот в Литве почему-то больше норовили собак науськать…
Не-не, люди разные. Добрых и злых в мире, наверное, ровно поровну — это Митька Иванов такой дорогой шел, что злыдней встречал больше. Но попадались и хорошие люди. В Эбендроде немец-коновал почистил и зашил нарывающую губу, выдернул щипцами осколок шатающегося зуба, порошка дал выпить — горячку как рукой сняло. И позже хорошие люди попадались, подкармливали, иной раз обогреться давали, порой пару верст подвозили на бричках и телегах. Иной раз молоко парное… литовское, о-о! А какой шницель немка в Шиллене дала⁈ Пышный, сладкий, в горло так и скатывался, не надо было орать-давиться, когда жуешь, шамкать пастью воспаленной.
Брел бродяжка по дорогам, снегом присыпанным, хрустел сапогами по ледку, желтому от лошадиной мочи. Искал-рыскал без пауз: тепла, жратвы, поспать спокойно, опять жратвы. Языков не знал, так в особых разговорах и надобности не имелось — люди в лицо глянут, мигом догадываются — и зубами хворый, и умом слабый. Э, смотреть на такого уродца приличным людям — только настроение себе портить.
Имелось у Митьки немного денег из бумажника убитого пограничника, но тратить их не рисковал — уж больно легко засыпаться, местные точно запоминают, кто чем расплачивается, живо заподозрят в нехорошем.
Вот всё люди понимают, всё мигом осознают. Да и не так уж сходу ошибаются. О грузе в корзине не особо догадывались, но ведь «ствол» — дело такое… пока не достал, не взвел оружие, его вроде и нет. Обирать и обыскивать барахло завшивевших бродяг — то очень многие брезгуют. Десятки раз гнали прочь Митьку жандармы, полицейские или иные важные чины, но чтоб обыск — нет, не панское это дело. А ведь иной раз так и хотелось: вот полезь, полезь, жирная морда, в пузо свинца мигом отхватишь, да и сотоварищам твоим хватит.
Обошлось. К худу ли, к добру, но так и не выглянули на белый свет «парабеллум» с «бульдогом», не плюнули согревающее. А были моменты боли, когда уж совсем подкатывало, были, чего скрывать.
Кроме верной боли, имелась у Митьки дощечка с накарябанным карандашом: «Иду до доктора в город». Язык той надписи меняли добрые люди дважды, да, собственно, кто вчитывался в ту мазню, оно же и так очевидно.
Экономил, последняя немецкая папироса докурилась уже в Эстонии. Сидел бродяжка на бревне у взгорка, пытался пускать кольца дыма. Ох и душистый табак был, согревающий. Пригревало первое ощутимое солнце, ласкал нос ароматный дым. И приятно было думать, что гад-пограничник давно в земле, а Митька вот — дымит. По совести говоря, много лучше было тогда пристукнуть памятного немчика с носом-рылом. На всю жизнь запомнился, шкура проклятая, изувер прусский. Но и так нынче шло неплохо, тепло…
Сейчас, покачиваясь в кузове грузовика, Дмитрий Дмитриевич Иванов думал, что того времени и вообще не было. Безвременье было — шел мальчишка между временами и эпохами, границами и народами, готовый сдохнуть, да на прощанье убить кого попало. Разве такое бывает? Ну, если без бреда и жара температурного?
Было. Бывает. Наверное, и дальше такое будет. Разница в болезнях, направлениях исходов-бегств, видов транспорта и географических маршрутах не так уж и существенна, «хрен бы ее», как говорит умный бронетанковый лейтенант Олежка Терсков. Всегда кто-то идет, подыхает, с жизнью прощается и проститься не может.
Всякое было. Но дошел до той теплой весны Митька, дотащился до «родных осин», как говорят не бронетанковые, но тоже очень тонко-чувствующие поэты. Правда, осин на том месте не было, перешел границу по старой голой дороге, символически перекопанной канавой. Далее был остановлен бдительным пограничным разъездом:
— Куда прешь, малый? Сказано же ясным языком: через Холопово не ходить.
— Дяденьки, зубы у меня, спасу нет! — замычал Митька, оттягивая слегка постиранный, но все равно чумазый носовой платок на роже.
— Ух ты, угораздило, не дай бог. Что ж ты, дурак такой… зубов нет, пропуска, небось тоже нет.
— Откудова? Не дают еще. Малолетний.
— Сгинь поживей. И больше не попадайся. Вообще тебе в Псков надо, там доктор по зубам хороший. Может, возьмется…
— Спасибо, дяденьки.
Странные были времена. Сдвигались границы, ходили фронты, все было немного условно, и если ты не прешь отрядом с винтовками-пулеметами и бомбами, то вроде и не очень ты нарушитель границы.
Побрел Митька далее, решив, что «стволы» нужно спрятать. Вроде злым был Иванов на весь мир, терять нечего, хоть кого навскидку без раздумий шмальнет. А увидел на фуражках родные красные звездочки…. Ну и как стрелять? Хари у бойцов уж больно на эскадронные похожи. Нет, никогда уж с Чижовым и Игнатом не придется увидеться, рассудительного Гончара не послушать, но ежели узнают, что Митька своих класть готов…. Нет, так нельзя.
* * *
— Эй, Митрич, хорош дрыхнуть. Приехали. Иди, докладай.
— Иду. Ох, растряс ты меня.
— Во, аристократ какой с нами катил. Мог бы и пехом.
— Не-не, пехом мне нельзя. У меня же нога не стопроцентная. Вот на поезде, в «спальном», то можно…
— Шутник. Щас тебе «Красную стрелу» подадут.
Кстати, тогда Митька в Петроград на поезде и приехал. Продал серебряный портсигар немецкого пограничника, деньги заграничные поменял — не особо много их было, но все же. Сходил в баню, вымылся, заодно спер у случайного соседа вязаный шарф. Кралось уже легко — главное, чтоб не последнее у людей отнимать, а так пусть поделятся — ей богу, человеку-Иванову сейчас оно нужнее.