Через два дня сказала: «сегодня уйдешь». У Митрия сердце так и рухнуло:
— Ты что⁈ С чего так сразу…
— Тычок расклад унюхал. Порешит обоих.
— Откуда? Да откуда ему знать⁈
— Я намек дала. А то ты вообще не уйдешь. А не уйдешь, мы тогда Костю точно вальнем, потом обоим не вынырнуть будет.
— Ох…
— Иди, Мить. Самое время, я чувствую. Кончается тут все, выкапали наши капельки, пуст фарт. У меня же дар есть, карты всё сказали.
— Фир, уйдем вдвоем. Заново закрутим жизнь, перезарядить еще можно.
Засмеялась едва слышно:
— Помню. В синеме мне сниматься? Актрисой? Я же красивей Верки Холодной, да?
— Так и есть. Говорил, и повторю. Вот клянусь: я Холодную как тебя видел. Ну, на шаг дальше.
— Ой, болтун-болтун. Спасибо, котик. Только шаг, Мить, — то очень много. Нам так уже не прыгнуть, не ступить тот шаг. Ох, любила я тебя больше марафета…
Поцеловала в лоб как покойника, потом в губы — по-жаркому.
— На счастье. Сгинь, Мить. Сейчас же. Счастливым будь.
Сумасшедшая девчонка, сумасбродная, прямо как раскаленное золото, что расплавленным в сырую форму плеснули — не угадаешь, куда брызнет. Но умудрялась Глафира порой жизнь по-своему сгибать, даром что тростинка была против той жирной жизни-хавроньи.
* * *
Митрич покосился на реденький кружащий снежок. Вроде неровно ложится, обтекает невидимое. Многое за плечом в плащ-палатке красноармейца Иванова стоит, иной раз там и лицо девичье, исступленно-красивое, как наяву чудится. Господи, как же она хороша была, прямо уж и не верится. Эх, Фира-Глафира….
А что тогда было? Ничего и не было. Ушел сразу. Поверил и ушел. Вещички уж были собраны, вышел через парадную, сказал, что в лавку за канифолью, со двора узелок из мастерской через форточку вынул. Несложно. Да что в том узле и было то? Малость инструмента, да сменное исподнее. Можно было и оставить. Целую жизнь тут оставлял, девчонку, ярче которой не было и не будет, оставил, а тут исподнее…. Тьфу!
Шел на вокзал с новым дорожным мешком. Куцый план жизни имелся, а прошлого опять не было. И как это у Дмитрия Иванова получалось: вечно куда-то уходил, хотя вроде никогда никуда и не приходил? Диалектика, ее на рабфаке учили. Но то позже было.
А Фиру тем летом убили. Сначала банда под облаву попала, купили-заманили в засаду, проредили знатно — чекисты чикаться не стали. Костя-Тычок с частью братвы ушел, его с Фирой уже позже положили. Порешили в перестрелке на месте, на новой «малине». Митрий только в «тридцатом пересказе» о том деле узнал, слухи пока еще дошли, далеко был…
Наверное, Фира так с «парабеллом» и легла. Уж очень нравился ей пистолет, куда больше, чем место «зэ-ка» на нарах кичи блохастой. Умела девонька будущее видеть, финал фильмы со вкусом выбирать. Звездой была, пусть не киноэкрана, а блатной-бандитской короткой жизни.
Давно то было. А недавно снял кобуру с дубаря[10] немецкого, как прежде скользнула в ладонь удобная рукоять «парабеллума», и как наяву нахлынуло. Хорошо, бой шел, выть и вспоминать некогда было.
Ненавидел бездельное и ленивое время рядовой Иванов, не терпел те дни, когда мысли в голову так и лезут. По счастью для одних, на беду другим, бездельное время на фронте очень нечасто выпадает.
Подняли по тревоге бригаду. Немцы фронт у моря прорвали и грозили в тыл нашим выйти[11].
Вперед, бронетанковые! Отдохнули, и будет.
[1] Название изменено.
[2] (нем.) Штатский, гражданское лицо.
[3] (нем.) До свиданья.
[4] (нем.) Кто здесь?
[5] Ситуация на фронте у побережья Балтийского море на февраль 1945 года действительно была весьма сложной.
[6] Знаменитые бандиты. Беспощадная банда Василия Котова злодействовала по всей центральной России, ликвидирована в 1923 году. Леонид Пантелеев/Пантёлкин, бывший чекист, ставший бандитом, убит при задержании в том же году.
[7] (здесь) в значении наводчик.
[8] Народные бани Егорова располагались в Большом Казачьем переулке 11. На описываемый момент именовались красиво и изящно: Бани Эксплуатационно-производственного отдела Центрального Райисполкома.
[9] (жарг.) трупы, покойники.
[10] (здесь) с трупа.
[11] 19–20 февраля немцы предприняли успешную попытку прорыва блокады Кёнигсберга. Встречными контрударами, со стороны Земландского полуострова и со стороны города-крепости врагу удалось пробить коридор, вновь соединивший Кёнигсберг с немецкой военно-морской базой в Пиллау. Бои шли жестокие.
Глава 5
5. Он пел, озирая
Родные края…
25.02.1945. Восточная Пруссия
6 км от перекрестка дорог Вильтитен
16:05
Встало дело. Намертво и безнадежно. Впрочем, немцы в своём контрударе тоже иссякли. Наша поставленная на прямую наводку батарея 122-миллиметровых гаубиц атаку остановила, сожгла два немецких танка. Попытка в свою очередь сходу контратаковать и занять-таки дальний холм стоила нашим самоходчикам и танкистам трех машин — расстреляли, как в тире.
Уж очень неудобное место. На левом фланге тянулся ровный лесок — действительно ровненький: линейные рядки стволов, искусственно высаженных. Немцев там не было, наших — тоже не густо, разве что наблюдатели и ошметки выходящих из-под контрудара припозднившихся стрелковых подразделений. Справа прусский пейзаж был еще культурнее: деревня, в которой зацепились наши, там продолжался стрелковый бой, уже порядком затянувшийся — немецкая пехота лезла упорно. Вот если смотреть прямо… да, всё дело в этом прямо.
Уходила туда дорога, тоже ровная, с четкими заснеженными кюветами, совершенно пустая — только на середине темнела сгоревшая машина, уже и непонятно, наша или немецкая. Пару наших Су-100 и «тридцатьчетверку» подбили на поле — броня замерла среди подтаявшего снега. Одну самоходку разнесло вдребезги — видимо, боекомплект сдетонировал, бригадный танк отбросил башню и уже догорал. Второй самоход стоял с распахнутыми люками — кто-то из экипажа успел тикануть.
Откуда и как били немцы — по-прежнему было непонятно. Близких орудий ПТО не отмечено, скорее всего, били с холмов. Но обнаружить фрицев не получалось.
Ближний холм был не так уж велик — скорее, возвышенность. Вполне себе голая, разглядеть склон и вершину вполне можно. У склона дорога меняла свою строгую немецкую прямолинейность, огибала возвышенность, скрываясь из поля зрения наблюдателей — прячась перед вторым холмом в неочевидном дефиле. Наверное, там что-то было. Но засечь не удавалось.
Бинокль Олег уже отдал. Собственно, все командиры машин уже догадались, что и как будет, выбор у батальона был невелик.
— Задача, думаю, всем понятна? — без выражения уточнил комбат, сдвигая на затылок танкошлем. — Атакуем всеми машинами, пеших хлопцев — автоматчиками на броню. Самоходчики поддержат чем могут. Главное — зацепиться хотя бы за ближнюю высоту.
Приказ пришел сверху, может с корпуса, может свыше. «Восстановить положение». Понять командование можно — если не удержать деревню, на которую довольно хаотично, но упорно лезет немецкая пехота, придется откатываться еще километра на три, отдав развилку дорог. Там — у развилки, уйма нашей потрепанной пехоты, что отходила с бесславным, но упорным боем и порядком истаяла. Еще там тягачи с дальнобойными орудиями, даже не успевшие развернуться на указанных позициях, тылы стрелковой дивизии, санбат и обозные хозяйственники. Если проскочат к развилке немецкие самоходки и хотя бы горсть пехоты…
Танковая атака (вид из люка «тридцатьчетверки») 1944−45 г.
Исходная позиция для контратаки была хреновая. Чего там — откровенно самоубийственная. Вот если бы выйти парой-тройкой «тридцатьчетверок» к деревне, поддержать оборону «махры», немцы непременно атаки прекратят и отойдут — вполне реальная задача. Не так уж много здесь фрицев — что у деревни, что на холмах. Но командование дает иной приказ. И придется выполнять. Не только потому, что приказы не обсуждаются, но и потому что начальству виднее. Пусть не всегда, и не обязательно — командование и ошибаться может, и дурить жутко. Но от ошибок и особо умные лейтенанты не застрахованы, а вот общую картину лейтенанты со своих скромных командных высот видят гораздо хуже. Имеют полное право догадываться, что дело будет хреновым, но выполнять приказ.