— Так принесли-то нам бомб фрицы, — удивился дед. — И иного оружия. Щас соберем трофей…
— Они что, снаряжение побросали? — уточнил не видевший и не очень понявший происшедшее Хрустов.
— Да дед их всех уже пострелял, — пояснил, еще и сам не особо веря, лейтенант Терсков.
Тут пришлось прервать дискуссию, поскольку по холму начали лупить с двух сторон: немцы из минометов, наши — более щедрые — накрыли 122-миллиметровыми. Видимо, обеспокоила возня и перестрелка обе стороны. Ладно бы немцы, те разведку потеряли. Вот свои пушкари могли бы и задуматься…
Пережидали огневой налет на дне траншеи. Вокруг вздрагивало, под ногами хлюпало, опять сапоги промокли…
Стихло.
— Суетиться не будем, пусть хоть солнце уйдет? — предложил Митрич.
— Верно. Вот только не полезли бы немцы снова, — беспокоило Олега.
— Они тоже ночи ждать будут. Не видят они этот склон.
Ждали, тихо обсуждая произошедшее. Митрич считал, что просто повезло: немцы шли с двух сторон, их группы друг на друга надеялись, следили за направлениями, где своих не было. Окоп с танкодесантниками оказался в самом центре и из внимания врага выпал.
— Все ж везучий вы, товарищ лейтенант, верно про вас и ваш экипаж говорят, — пробормотал Хрустов, слюнявя сухарь.
Боль раненого изнуряла, «успокоительный» сухарь, нашедшийся в вещмешке деда, не особо работал. Имелась в «сидоре» и небольшая банка с чем-то трофейным овощно-эрзацным, ее съели без всякого удовольствия. Обстановка беспокоила.
Гасли последние косые, холодные лучи прусского солнца.
— Стемнеет, отходить будем, а, лейтенант? — Митрич смотрел искоса. — В темноте не должны заметить.
— Посмотрим. По сложившейся обстановке. Вообще мы хоть и самый краешек, но холм держим. Практически окопались и закрепились. Обидно уходить, — Олег опять глянул на не такой уж далекий подбитый танк с бортовым «37». Люки распахнуты, но не горел. Кажется, в левый борт ему вмазали, в ходовую. Вполне возможно, цела рация.
— Он как на ладони стоит. Первым же снарядом бахнут, — сказал догадливый Митрич.
— Не собираюсь его заводить. А вот по рации со своими связаться было бы неплохо. Наши атаковать все равно будут, когда подтянут резервы. А «эн-пэ» из машины недурное — оттуда главный немецкий холм виден уж точно.
— Ну-ну… — неопределенно проворчал Митрич.
Вот и пойми деда. Не робкого же десятка, считай, четырёх фрицев лично завалил, глазом не моргнув. А нужное дело сделать, связаться с командованием, важные наблюдения и сведения передать — тут «ну-ну». Есть в человеке застарелая несознательность.
* * *
1925 год и далее. Просторы РСФСР.
— Митрий, ты человек наш, пролетарский, и рабочий до мозгов и костей. Откуда эта несознательность?
— Да сознательный я. Очень! — заверил Митрий, развешивая портянки у печи для просушки. — Но в комсомол должны вступать люди не только сознательные, но и передовые, образованные. Мне бы еще один класс окончить, вот тогда….
— Отговариваешься, брехун этакий.
Против комсомола Дмитрий Иванов ничего не имел. Хорошая организация, веселая. Но вот лишний раз заполнять анкеты и рассказывать автобиографию не хотелось. Имелись в жизни товарища Иванова смутные периоды. Не в смысле происхождения и классовой платформы, естественно, но если малые нестыковки выплывут.… А так — сирота, родни не помнящий, бывший беспризорник, человек трудовой, о политике бесед не ведущий — может, и проскочит без дополнительного внимания.
Вообще жили хорошо. Казарма светлая, кормежка приличная, ну, пусть и не всегда. Работы — до фигищи и больше, об отстраненном и былом размышлять некогда. Пила-топор, брус, доски, режь-колоти, прикидывай, как ловчее и быстрее опалубку и прочее на стройплощадке возвести. Руки в мозолях, мышцы вечером ноют, сон глубокий, аппетит зверский. В выходной в клубе кино и танцы. Что еще человеку нужно? О минувшем и Фире почти не вспоминалось… уже счастье.
Шатурская ГРЭС это называлось. Ударная стройка. Важнейшее для страны дело.
Закончили в конце 25-го года[1], открылась электростанция с торжественными речами и бурными аплодисментами.
Перебрался в Москву. Дали грамоту за хороший труд, характеристику и направление на учебу. Если честно, хотелось учиться. Опалубка и плотничье дело — это хорошо, но можно же в жизни и еще что-то попробовать. Мысль о кино была, конечно, безумной — не с тем образованием и биографией туда, в высшую культуру, щемиться. Но имел Дмитрий обширный житейский опыт, знал, что если не выходит полностью мечту воплощать, то частично может и повезти.
Чуток поработал в ремонтной бригаде, одновременно поступил на рабфак[2]. Заниматься было тяжеловато — не столько из-за сложности учебной программы, как после тяжелой работы в сон клонило. Но попривык — учиться это все же не по холодным дорогам плестись беззубым бродягой. А тут и с работой повезло — поменял по удачному случаю.
Организация была не особо крупная — главное предприятие треста располагалось в Ленинграде, там да — размах, слава и известность. Именовалась организация — ТОМП[3] — чего только там современного и передового не производили! Очень нужный стране трест. В Москве имелась небольшое конструкторское бюро и цех-мастерская, отдельно называлось — ЭМЦКТиПБ — экспериментально-модельный цех кинотехники имени Парижских баррикад[4].
Втянулся Дмитрий Иванов в работу. Интересное дело — новые кинопроекторы и камеры конструировали очень умные люди. Понятно, роль малообразованного Иванова в том стремительном рывке к кино-прогрессу была не первой, и даже не двадцатой, но ведь кроме «начертить и рассчитать», нужно еще и воплотить в первой модели, почти игрушечной, полу-деревянной, но без которой дело никак не пойдет. Кстати, профессия «столяр-модельщик» не такая частая, к ней отдельное призвание нужно. Короче, ценили Иванова, да собственно, бездельных людей на предприятии имени Парижских баррикад держать привычки не имели — и штат невелик, и уровень обязывает. Интересная работа, того не отнять.
А вот с институтом не выгорело. Намекнули по-товарищески — на выбранный спец-технический факультет только с чистейшей анкетой возьмут, да и проверят не на шутку. А ты, брат, все же смутноват малехо беспризорством и неизвестными родителями.
Ладно, нет так нет, не очень-то и хотелось. Особой тяги возиться исключительно с чертежами, карандашами и тушью Дмитрий не испытывал — нравилось и головой, и руками работать.
Из общежития давно съехал, дали ордер на комнату на Садовой-Землянской. До цеха двадцать минут пешим ходом, в трамвае давиться не надо. Мастерская, чертежи, станочек пильный, тонкая штучная работа с корпусами и кофрами ценной техники. И никто проверять твою личность не лезет. Плохо, что ли? Понятно, что товарищи по цеху считали Иванова малость бирюком, так оно и понятно — детство у человека непростым вышло, достаточно в стальную пасть глянуть.
Девушки и барышни? Ну а что же, были, не без этого. Только как сказать.… Как-то стоял Дмитрий на просторной коммунальной кухне, собирался кастрюлю на плиту ставить, и тут осознал, что подруги товарища Иванова уж очень похожи на кипяченое молоко: вроде вкусно, полезно для здоровья и вообще, но много не выпьешь. Диетически как-то на вкус. На Фиру и кино-девушек вообще не похожи. Впрочем, на Фиру никто не похож. Одна она такая была, да….
* * *
25.02. 1945. Восточная Пруссия
7 км от перекрестка Вильтитен
22:15
Нервничал Олег, слушая туманную темноту. Раненный Хрустов задремал, неловко руку придерживая. А дед уполз — сказал, что сам управится, подобрал, зацепил под ремень полы шинели и двинул к соседнему окопу и битым немцам.
Туман поднялся по склону как-то враз, вроде еще почти светло было — и сразу ночь, относительно теплая, но сырая и противная до невозможности. Лейтенант Терсков грел дыханием руки, слушал — все казалось, что шуршание со всех сторон доносится. Очень даже возможно, что и немцы немедля следующую разведгруппу вышлют, это логично…